Сандорию мы покинули на следующий день, ближе к обеду, предварительно нанеся визиты к брадобрею и лекарю, а так же к кузнецу, починившему в повозке правый обод и заодно перековавшего Белобока. Как обычно, затарившись фруктами и вином, мы выехали по направлению к Лектуру, городку, расположенному у императорского торгового тракта. Из Лектура я нацеливался попасть прямо в Тиар, первый крупный город на моем пути. По моим сведениям это был именно город, тысяч сто народу и масса всего того, что сопутствует проживанию такого скопища людей. В Тиаре я намеревался пожить декаду-полторы в буче цивилизации и только затем перебраться поближе к Ожену. Имея запас времени, я мог спокойно выведать, как и куда следует явиться в назначенный срок.

Ехали по залитой светом долине. Вдалеке зелено-серым фронтом виделся лес, у границы которого блестела стальной прожилиной речка. Ниже по течению отчетливо различалась допотопная плотинка, с серебристыми ивами и камышом по насыпному бережку и приземистое здание мельницы, чье вращающееся колесо от сюда, от нас, напоминало бриллиантовый волчок, лежащий на боку.

Эх, не дал бог таланта! Сидел бы в тиши, возил кисточкой краски по холсту на мольберте и были бы мне пофигу разъезды, поиски, происки и прочие аксессуары героического житья. А угораздило б ручки замарать во время трудов, особенно в красное, так и не переживал бы. Киноварь не кровь, смыл и спи спокойно.

От переизбытка на душе лирики захотелось припомнить хорошее… Под настроение… Все равно что. Есенинские "Радуницы". Из Бальмонта. Сгодился бы и Блок со своей "Незнакомкой". Но не получилось. В башку, словно специально лезли строфы:

Приземленное "службу нес" в одночасье сбило душевный настрой, оставив неутоленной потребность погрустить ни о чем. Я бросил прощальный взор на закрываемые холмом лес и речку, и сунул руку в плетенку с провизией за вином. В пузатом запотелом бутыле плюхался кларет [18] . Глоток другой привнес радостный штришок в пейзаж простиравшейся в бесконечность дороги.

Осадив кувшин со мной на пару, Маршалси прибывал в прекрасном расположении духа и галдел громче ярмарочного зазывалы.

— Послушай, сынок, — идальго упрямо отказывался называть барда по имени, чем вызывал у последнего гневное розовение щек и покраснение ушей. — Что тебе дома не сиделось. В твоем нежном возрасте зубрят азбуки, учат псалмы, тайком подглядывают за девицами, а не ходят с брынькалкой по белу свету.

— Для барда сидеть на месте абсурд, — гордо отвечал Амадеус, словно запамятовал изгнание из отчего дома. — Сидя на лавке, мир не увидишь.

— И что ты в миру посмотрел? — спросил Маршалси обескураженный таким заумным ответом.

— Я только в начале исканий, — сбавив пафосу, сознался бард. — Побывал в Арле, посещал ярмарку в Трю, пел в Навле.

— Захолустье, — отмахнулся Маршалси, кривя губы.

— А слава начинается не обязательно в столице, — заспорил Амадеус, не принявший замечаний экс-столичного жигало. — Великие Беардот и Тирир долго жили в маленьких городках, прежде чем их пригласили ко двору императора.

— Как же, как же! О чудный цветок под безжалостным зноем. Позволь мне укрыть тебя в сердце своем от невзгод!

— Это Ральд, — поправил Амадеус Маршалси, дирижировавшего в такт декламации кувшином.

— Ральд так Ральд, — не стал спорить со знатоком идальго. — Все одно его кастрировали за посягательство на честь графини дю Фоар, которой он так страстно и вдохновенно пел свои баллады.

— Женская неблагодарность, — вставил словечко я. Маяться молчанием не в моих правилах. Ну не передвижник я и что с того?

— Как бы ни так, — Маршалси отмел мою версию как несостоятельную. — В не покладистости графиню ни кто бы, не смог обвинить. Я сам одно время волочился за ней. Всем присущим человеку талантам она предпочитала один, и отнюдь не поэтический.

— Догадываюсь какой, — хмыкнул я, потягивая вино.

— Тут и догадываться не нужно, — Маршалси самодовольно осклабился. Видно свой дар он графине продемонстрировал. — Мужчина должен быть мужчиной, а уж потом воином, поэтом или еще кем то.

— Так что, несчастный сплоховал? — поинтересовался я у Маршалси. — Сурово же милейшая графиня обходилась с оплошавшими кавалерами.

— Какое там графиня… Сам дю Фоар, — заступился за бывшую подружку идальго. — Его взбесило плебейство любовника супруги. Он простил сеньоре многое, но не шашни с сыном безродного аптекаря из Парм.

Амадеусу наш вариант развития событий не понравился. Не мог его кумир пасть жертвой чистоплюя-рогоносца.

— Сеньора дю Фоар абсолютно не причем. Ральда ложно обвинили его завистники. И не в покусительстве на честь придворной дамы, а в государственной измене.

— Сынок, за государственную измену колесуют, но не оскопляют и вешают, — попробовал убедить в своей правоте барда Маршалси.

Амадеус проигнорировал доводы идальго. Для него поэт чист и невинен всегда.

— А что, — снова обратился Маршалси к разобиженному вознице, — путешествуя по городам и весям, неужто ты не выучил не одной забористой песни? Не мямли, а такую… с огоньком и без сантиментов.