И все же отношения между военными и гражданскими в Баварии в целом были хорошими. Баварские офицеры не стояли, даже теоретически, на шаг выше гражданских, и традиция не заставляла их чувствовать, что они в чем-то превосходят гражданских, хотя это могло бы им гарантировать лучшее образование. После 1870 года произошли перемены. Бавария не оставалась защищенной от влияния прусского (особенно старого прусского) мировоззрения на взаимоотношения между офицерами и «остальными», хотя явно имело место параллельное улучшение эффективности баварской военной системы. Впрочем, в обоих государствах определенные признаки социальной исключительности никогда не были сглажены. На самом деле то тут, то там, вплоть до падения монархий они сохраняли форму глубоко укоренившихся стихийных различий.

Тем не менее в Баварии, особенно с 1830-х годов и далее, мы сталкиваемся с жалобами относительно офицерской роскоши и ее вредоносного воздействия на их личные финансы. Здесь, как и в Пруссии в свое время, военное министерство считало настоятельной необходимостью «принимать энергичные меры против состояния дел, которое ущемляет чувство чести офицеров, отвлекает их от понятия чести, долженствующей их статусу, снижает их социальную ценность и ложится неоправданным бременем на фонд помощи». Но даже и так частная жизнь баварского офицера в последние несколько лет до 1914 года была намного скромнее, чем в среднем жизнь прусского офицера. Это во многом объясняется, без сомнения, весьма простой жизнью, которую в то время вели баварская монархия и двор.

С другой стороны, существовала органическая связь между менталитетом двух последних баварских правителей и их довольно прохладным интересом к армии и ее офицерам. В этом отношении баварский офицерский корпус часто с завистью поглядывал на прусский, ибо последний веками был фаворитом своих хозяев – Гогенцоллернов. В Пруссии аристократия и офицерский корпус вместе составляли «первое сословие в государстве», и это благоприятствовало всем практическим целям еще долгое время после того, как государство потеряло свой классовый характер, а дворянство – свои привилегии, и даже когда офицерский корпус набирался все больше и больше из буржуазии. И соответственно его ощущение социального отличия от общей массы становилось все более сознательным и сильным; в то время как последняя все чаще выказывала раздражение по поводу высокомерного отношения к себе со стороны военных.

Правда, позднее, ближе к концу века, во время правления Вильгельма II, когда все классы в Германии постепенно слились в вульгарном обожании власти и престижа, отношение гражданского населения к военным преобразовалось в весьма противоположное. И даже простые серебряные эполеты безбородых младших офицеров вызывали чуть ли не низкопоклонство.

Все это было выражением, символом того, что в целом сегодня называют «милитаризм». На внутреннюю эволюцию прусского милитаризма сильное влияние оказал социологический фактор. Те, кто поднимался по социальной шкале и кто стремился наслаждаться социальным престижем во время правления Вильгельма II, все больше и больше находили, что они должны примириться с образом офицерского корпуса, ибо его широко принимали и им глубоко восхищались. Это, в свою очередь, означало, что офицерский корпус задавал тон другим сословиям – тон, который сложно определить и который едва ли можно обнаружить в демократических странах. Представление об «армии, как о формирующей власти в государстве», то есть «милитаризация общества», была другим фактором, который вносил вклад в придание этому статусу определенный блеск, что усиливало его эмоциональное воздействие даже на интеллигенцию. Это хорошо демонстрирует анекдот, относящийся к имперским временам в Берлине. Император хотел оказать честь некоему профессору, чтобы отметить его день рождения – семидесятипятилетие. У ученого мужа спросили, какого рода почести доставили бы ему наибольшее удовольствие. Предполагалось, что ему понравится, если его сделают действительным или личным советником, и что он будет носить титул Exzellenz (превосходительство – нем.), что в то время было высшим гражданским знаком отличия. Отнюдь: то, что пожелал ученый седобородый муж – это чтобы его продвинули с младшего лейтенанта до капитана запаса. В 1927 году бывший штабной офицер по имени Франц Карл Эндрес отчеканил определение: «Милитаризм – это состояние ума гражданских». Велик соблазн с этим согласиться.

Тенденция к почтительному отношению к офицерскому корпусу со стороны офицеров-резервистов и большой части гражданского населения, впрочем, не была единственным, что вытекало из престижа офицерского корпуса. Он также, несомненно, оказывал влияние на социальное поведение и обычаи образованных людей, и, это влияние усилилось после Первой мировой войны, когда явно ухудшились манеры почти всех сословий. Во время войны, говорил Зеект, каждый человек должен был класть еду из полевой кухни в свою миску; однако он не мог понять, почему люди в армии, которые во всем так сильно полагались на свое руководство, не должны также научиться есть с приемлемой степенью приличных манер. Человек, который может есть горох с ножа, не станет героем, и отсюда не следовало, что человек, вытирающий рот салфеткой, – дурак.

Генерал фон Холтиц также описывал «поразительное социальное влияние», оказываемое офицерами рейхсвера, хотя их численность составляла всего около четырех тысяч человек [38] . Соединения в основном стояли в маленьких городках, они занимали все более или менее значительные строения под «казино», а офицеры зачастую представляли собой единственную группу со средствами и устраивали вечеринки или приемы на любом уровне. «Казино» было местом, где юноши и девушки могли знакомиться в благопристойной обстановке. Во многом таким же образом выстраивались отношения с местными известными коммерсантами и с университетами. Кроме того, этому способствовало проведение спортивных состязаний. Пехота добилась высоких результатов в атлетике, кавалерия, равно как и артиллерия, – в верховой езде; устраиваемые публично спортивные состязания обеспечивали военным тесный контакт с гражданским населением.

Однако удовольствие, которое получали офицеры от гражданской жизни в «казино», сошло на нет, когда власть захватили национал-социалисты. Разумеется, ожидалось, что офицерский корпус вермахта сохранит за собой «ведущее место» в социальной жизни, где бы он ни размещался; однако вскоре поступило распоряжение, чтобы социальной жизнью офицеров вне службы управляли «узы крови и судьбы, которые связывают вместе всех немцев». Традиции и прогресс должны были соединиться. «Старая практика поиска сообщества внутри особого социального сословия», как было отчетливо заявлено в тайном циркуляре от 25 мая 1934 года, адресованном всем офицерам, «больше не является долгом офицерского корпуса». Угрожающая нота также звучала в предостережении, что «любой, кто еще не полностью приспособился к концепции людей, как всеобщего объединения, сам исключает себя. У вермахта нет причин в дальнейшем замечать их». Вместе с тем циркуляр не мог не признать, что было бы преждевременно пытаться «точно определить, какого рода личности было желательно положить в основу как образец для социального единения»; от командующих офицеров просто ожидали, что они «найдут правильный способ» для себя (приложение 35).

Этот указ был издан за несколько недель до дела Рема, и его содержание не оставляет места для каких-либо сомнений относительно природы социальной революции, на которую оказывали влияние взгляды и намерения стоявших во главе вермахта национал-социалистов. Нет никакой возможности узнать с какой-либо степенью достоверности, насколько преуспели командующие офицеры в том, чтобы понять (если они на самом деле пытались сделать это), что имелось в виду под «правильным способом». Но верно то, что социологический процесс «адаптирования» даже армейского офицерского корпуса к «массовому обществу» распространялся сверху вниз и снизу вверх. Вековые традиции в области манер и воспитания в целом были постепенно упразднены. Как таковые, они могли показаться малозначительными, однако они были существенным элементом во всей схеме поведения офицеров и всего характера офицерского корпуса в целом как элиты.