Профессор Сулье просит растирать Жану ноги синтолом, чтобы восстановить кровообращение. Делая массаж, я вспоминаю свой сон.

Через несколько дней Жану стало лучше. Он попросил, чтобы мы пошли на премьеру его пьесы «Человеческий голос» в «Опера-комик». Кароль, Дуду и я посмотрели этот спектакль. Вернувшись домой, мы сказали Жану правду: спектакль замечательный. Дениза Дюваль потрясает, она великая актриса, обладающая к тому же очень красивым голосом. Жан счастлив.

Все считают, что восстановительный период Жану лучше всего провести в моем доме в Марне, под Парижем, — он одноэтажный, с садом. Но Жан отказывается. По секрету мне сказали, что он не хочет, чтобы я узнал, что он снова курит опиум.

– — Скажите ему, что я давно об этом знаю. Скажите также, что только две вещи имеют для меня значение: его жизнь и, его здоровье. И вообще сейчас не время поднимать этот вопрос. Кстати, я рассказал об этом доктору, поэтому он и увеличил дозу морфия.

Итак, Жан едет в Марн. Машина «скорой помощи» кажется ему верхом комфорта и роскоши. Он шутит: «Впредь я буду ездить только на машине «скорой помощи»!»

Присутствие Жана придает смысл существованию моего дома в Марне. Он устраивает свой уголок, и все преображается. Его комнаты в отеле «Кастилия», на площади Мадлен, в «Отель де ля Пост» в Монтаржи,на улице Монпансье как бы возрождаются здесь. Масляная лампа, на которой он разогревает серебряные иглы для приготовления опиума, возвращает меня во времена чтения «Рыцарей Круглого стола». Я сижу на полу возле его кровати.

— Ты не сердишься, что я курю опиум?

— Жан, я давно знаю об этом. Я ничего тебе не говорил, чтобы не выдать твоих друзей, которые мне об этом сообщили... Это и есть причина, по которой ты не переехал в Марн раньше?

— Да.

После первого инфаркта Жан отказался переехать. Когда я узнал причину, было уже поздно. Лечение от наркомании чревато большой опасностью. Он мог умереть. Я понимал это и молчал.

Теперь Жан вставал. Я гулял с ним по саду, поддерживая под руку. На нем был его любимый белый купальный халат, шея, как всегда, была туго перевязана платком.

Однажды в парке Сен-Клу, прилегающем к моему дому, появились репортеры. Они сидели на деревьях и фотографировали оттуда. Жан был еще в тяжелом состоянии. Просто непостижимо, как можно обладать такой наглостью, таким бесстыдством? Если бы Жан их увидел, это рассердило бы его до такой степени, что жизнь его оказалась бы в опасности. Я отвел его в дом.

В газетах появились снимки, сделанные с помощью телеобъектива. Жан походил на них на привидение. Его купальный халат именовался в подписях под снимками «белым бархатным халатом».

Вскоре Жан снова начал писать — он делал заметки. Бумажные странички со своими записями он насаживал на железный стержень, укрепленный на деревянной дощечке. Профессор Сулье тоже считал, что Жану нужно вернуться к работе.

— Пьеса или книга будут для него слишком утомительными, — сказал он, — нужна какая-то легкая работа, типа корректуры или адаптации романа.

Я предложил Жану сделать адаптацию «Ученика дьявола» Бернарда Шоу. Он попросил принести ему перевод Амона. Речь шла лишь о том, чтобы осовременить текст. Жан сделал эту работу без напряжения.

Обычно во второй половине дня мы принимали многочисленных гостей: у Мориса Шевалье конечной целью прогулки был наш дом, Ростан заходил к нам по-соседски. Приходили родственники Жана. Сиделка и врачи стали нашими друзьями. Эдуар Дермит жил у нас.

Мне хотелось, чтобы эта насыщенная жизнь в окружении друзей длилась вечно. Но, поправившись, Жан вернулся в Мийи-ля-Форе, где я часто навещал его.

11 октября 1963 года.

Позвонил Дуду. Жан скончался от отека легкого. За полчаса до этого ему сообщили о смерти Эдит Пиаф. Он очень любил Эдит, но не это было причиной его смерти.

Как только он начал задыхаться, Дуду позвонил в больницу Фонтенбло. Кислородные подушки доставили слишком поздно.

Жизнь для меня остановилась. Не знаю, как я смог вести машину до Мийи.

Жан в своем костюме академика лежал на кровати, которую перенесли в гостиную. Рядом лежала красивая шпага, эскиз которой он сделал сам. Я вспомнил, как помогал Жану одеваться у Франсин Вайсвайлер перед приемом его в Академию. У меня было такое ощущение, будто я одеваю ребенка к первому причастию. Во всем этом было что-то абсурдное и трогательное, наивное и высокое.

Сейчас он лежит напротив зеркала большого шкафа. Я невольно вспоминаю, как он заставлял меня входить в зеркала, когда я отправлялся на поиски Эвридики. Как бы я хотел, чтобы смерть взяла меня за руку и действительно провела через это зеркало, за которым витает душа Жана! У его изголовья нет масляной лампы. А то бы я мог подумать, что, закончив курить, он закрыл глаза, чтобы к нему пришли его музы. Я едва осмеливался дышать, так боялся спугнуть их.