После прихода к власти партия большевиков стала контролировать те сферы жизни, которые ранее входили в «обычное право» церкви, а именно брак, рождение и, конечно, смерть. Декретами СНК РСФСР от 17 и 18 декабря 1917 г. регистрация актов смерти изымалась из ведения церкви и передавалась местным советам. Документы, выданные религиозными организациями, считались недействительными. Кроме того, традиционное отпевание усопших разрешалось только при получении удостоверений о регистрации смерти в местных органах советской власти. Это уже само по себе нарушало обычную процедуру, сопровождавшую уход человека в мир иной, заметно ее примитивизируя. Отменялись пышные «разрядные» похороны, что неминуемо влекло за собой отказ от исполнения традиционных треб. Атеистическая направленность деяний советской власти объективно способствовала развитию в российской ментальности общеевропейского явления, названного французским исследователем Ф. Арьесом «извращенная смерть». Арьес предполагает, что в XX в. начинается вытеснение смерти из коллективного сознания как нормального элемента повседневности. Интерпретируя идеи французского танатолога, А. Я. Гуревич пишет: «…Общество ведет себя так, как будто никто не умирает и смерть индивида не пробивает никакой бреши в структуре общества» [173] . В первую очередь это выражалось в рационализации обряда похорон.

В семиотическом контексте наиболее очевидным разрушением привычной погребальной обрядности явилось предпринятое большевиками создание первого в России крематория. Вл. Паперный обратил внимание на то, что в системе ранних большевистских ценностей, именуемой «культурой 1», с характерным для нее культом разрушения, огонь и сжигание имели особое место. Крематорий, пишет Паперный, «постоянно противопоставляется кладбищу. Слово «кладбище» употребляется с негативным значением» [174] . Идея постройки крематория в Петрограде может быть истолкована как символический акт уничтожения старой нормы погребения.

Вообще следует отметить, что трупосожжение начало активно проникать в христианскую ритуалистику Европы и Северной Америки на рубеже XIX–XX вв. и в особенности после Первой мировой войны. Она продемонстрировала не только жесткость надвигающейся индустриальной цивилизации, но и ее рационализм, выражением которого в определенной степени стала и «извращенная смерть». Этот ментальный элемент характерен, прежде всего, для «человека индустриального», сформировавшегося в эпоху модернизации. В России, в отличие от Запада, модернизационные процессы в целом, и тем более переделка «человека русского» (патриархально-крестьянского) в «человека индустриального», шли крайне медленно. Не удивительно, что даже в столице Российской империи в начале XX в. не существовало крематория. Правда, городские власти, обеспокоенные бурным ростом населения Петербурга, пытались предпринять меры по организации системы сжигания трупов. Накануне Первой мировой войны комиссия народного здравия при Государственной думе рассматривала законопроект постройки крематория. Идея была одобрена министерством внутренних дел, но встретила сопротивление представителей Синода. Они не приняли во внимание даже сделанную в законопроекте оговорку о том, что сжиганию могли подвергаться лишь покойники тех вероисповеданий, где допускался подобный способ погребения, или при жизни выразившие желание быть кремированными. Крематорий в России построен не был, хотя санитарно-гигиеническая потребность в нем ощущалась. Кроме того, война с ее неизбежными жертвами диктовала необходимость изменения отношения к смерти. И здесь можно согласиться с Арьесом, считающим, что увеличение показателей смертности должно способствовать появлению в ментальности населения, с одной стороны, страха перед смертью, а с другой — стремления ее завуалировать, приукрасить, по возможности умолчать о ее малоэстетичных сторонах. Акт кремации в данном случае мог стать знаковым выражением появления новых ментальных норм.

Общество подсознательно формирует свою стратегию отношения к смерти. Однако появление и новых практик, и новых дискурсов в этой сфере может провоцироваться нормативными и нормализующими суждениями властей и идеологических структур. Таким провоцирующим актом можно считать кампанию по вскрытию святых мощей, коснувшуюся и Петрограда. В феврале 1919 г. коллегия Наркомюста приняла постановление об организованном вскрытии мощей. Чуть раньше, 26 января 1919 г., был издан декрет Совета комиссаров Союза коммун Северной области о допустимости и предпочтительности кремации покойников. Л. Д. Троцкий откликнулся на этот декрет статьей, в которой призвал всех лидеров большевистского правительства завещать сжечь свои тела. В 1920 г. журнал «Церковь и революция» объявил конкурс на постройку первого в России крематория. Конкурс проходил под лозунгом: «Крематорий — кафедра безбожия» [175] . Инициатива властей по созданию официальных учреждений для кремации, несомненно, носила знаковый характер и выражала стремление ускорить процесс складывания новых ментальных норм.

Фабула появления питерского крематория заслуживает специального изложения. Ведь до сих пор в архитектурной и культурологической литературе бытует представление, что впервые учреждение по ритуальному сжиганию трупов в СССР появилось в Москве в 1922 г. Доступные ныне источники фрагментарны. Достоверно известно, что уже в феврале 1919 г. в Петрограде была создана «Постоянная комиссия по постройке Первого Государственного крематория», председателем которой был назначен Б. Г. Каплун [176] . Анненков вспоминал: «Чрезвычайное увеличение смертности петербургских граждан благодаря голоду, всякого рода эпидемиям и отсутствию лекарственных средств, а также недостаточное количество гробов, выдаваемых тогда напрокат похоронным отделом Петросовета, навело Каплуна на мысль построить первый в России крематорий. Это показалось ему чрезвычайно своевременным и прогрессивным. Каплун даже попросил меня нарисовать обложку для «рекламной брошюры», что я и сделал. В этом веселом «проспекте» приводились временные правила о порядке сожжения трупов в «Петроградском городском крематориуме» и торжественно объявлялось, что «сожженным имеет право быть каждый умерший гражданин»» [177] .

Однако реальное осуществление этого права несколько затянулось. Правда, комиссия организовала конкурс на лучший проект крематория, который прошел довольно быстро и успешно с участием более 200 чел. Комиссия отмечала, что «проявление столь большого интереса возможно объяснить лишь назревшей потребностью в осуществлении идеи кремации трупов…» [178] . Победителем вышел И. И. Фомин — автор проекта под девизом «Неизбежный путь». Активное участие художников, архитекторов и скульпторов в конкурсном состязании на право быть создателем первого в России крематория свидетельствует не только о превалирующем влиянии бытовых практик эпохи военного коммунизма на поведение интеллигенции. Оно может рассматриваться и как косвенное доказательство появления феномена «извращенной смерти» в ментальности части интеллектуалов, захваченных большевистской утопией полного разрушения норм прошлого. Элементы этого феномена власти старались внедрить и в повседневность всего городского социума. Однако делалось это поспешно и сопровождалось оскорблением религиозных чувств. 27 марта 1919 г. президиум Петроградского совета решил развернуть постройку крематория на территории Александро-Невской Лавры, что вызвало резкое возмущение представителей петроградского духовенства. Митрополит Вениамин обратился к Г. Е. Зиновьеву с просьбой не осквернять земли возле храма. Однако на территорию Лавры продолжали свозить строительный материал. Решено было мобилизовать все материальные и людские ресурсы. Каплун отправил специальную «почто-телеграмму» начальнику петроградского лагеря принудительных работ; «Предлагаю выслать на постройку крематориума, Обводный канал 17, в распоряжение коменданта… ежедневно по 20 человек рабочих» [179] . Для координации работ понадобилась автомашина. Обращаясь в комиссию по мобилизации автомобилей для нужд фронта. Каплун просил выдать «…машину фирмы «Адлер», 10 сил, необходимую для ежедневной поездки на место постройки и склады материалов, расположенные на окраинах города». Необходимость автомобиля мотивировалась следующим образом: «Постройка крематория принадлежит к числу работ, не терпящих отлагательства» [180] .

Лишь в декабре 1919 г. Петросовет в связи с нехваткой средств и рабочих рук решил прекратить возведение крематория на территории Александро-Невской Лавры. Но от идеи спешно ввести в норму акт сожжения умерших власти не отказались. Комиссия Каплуна обратилась в Центральный жилищный отдел Совета коммунального хозяйства с просьбой «…в срочном порядке выдать ордер на занятие дома по 14 линии, угол Камской улицы (бывший дом Рожкова, в котором помещался сахарный завод, потом баня. Теперь он полуразрушен, но остались фундамент и дымовая кирпичная труба). Это помещение необходимо для постройки временной кремационной печи в Петрограде» [181] .

Действительно, крематорий начал действовать в наспех переоборудованном здании бани. Первого покойника торжественно отобрали в городском морге. Им оказался безродный нищий. Родственники умерших с недоверием относились к сжиганию тел своих близких. Для преодоления сомнения власти попытались ввести публичную церемонию кремации. Регулярным участником этого малоэстетичного с позиций европейско-христианской культуры зрелища был Каплун. По воспоминаниям К. И. Чуковского, большевистский лидер часто говорил: «Не поехать ли в крематорий?», как прежде говорили: «Не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ»?» Так назывались самые шикарные петербургские рестораны. Правда, по свидетельству очевидцев обстановка в псевдокрематории была угнетающей. Тот же Чуковский писал в своем дневнике 1 января 1921 г.: «Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивают места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах» [182] .