— Мне слишком часто напоминают о долге! — воскликнула Эйовин. — Но разве в моих жилах не течет кровь Эйорла? Я воительница, а не сиделка! Долгие годы мне приходилось заботиться о немощном старце, но теперь Тейоден вновь обрел силу, так почему же я не вправе устраивать жизнь по-своему?

— Никто не отнимает у тебя этого права, — сказал Арагорн, — но жизнь надлежит устраивать с честью. На тебя пала обязанность управлять людьми. Король мог остановить свой выбор на ком-нибудь из сенешалей Марки, и разве хоть один из них покинул бы вверенный ему народ, даже сочтя, что это занятие не для воина?

— Неужели выбор всегда будет останавливаться на мне? — в голосе девушки звучала неподдельная горечь. — Неужели мне суждено всю жизнь присматривать за домом, пока всадники добывают себе славу, готовить еду и стелить постели к их возвращению?

— Возможно, — печально произнес Арагорн, — скоро настанет день, когда не вернется никто. Возможно, твоя доблесть станет последней надеждой укрывшихся здесь. И доблесть останется доблестью, даже если некому будет воздать хвалу принявшим последний бой на пороге дома.

— Все твои слова сводятся к одному, — пылко возразила Эйовин. — «Ты — женщина, и твое место дома, а когда воины падут с честью на поле брани, ты можешь сгореть вместе с домом, который им больше не нужен». Но я из Дома Эйорла, я не служанка. Конем и оружием я владею не хуже любого воина и не страшусь ни боли, ни смерти.

— Тогда чего ты боишься?

— Клетки! — воскликнула девушка. — Я боюсь просидеть за ее прутьями всю жизнь, пока старость не отнимет у меня последнюю надежду совершить подвиг.

— Ты жаждешь подвига и в то же время пытаешься отговорить меня от опасной дороги, — покачал головой Арагорн.

— Я никогда не посмела бы советовать доблестному мужу избегать опасности, — возразила Эйовин. — Потому и призываю тебя отправиться на войну, туда, где твой меч поможет нам стяжать победу и славу. Отважному надлежит быть там, где его ждут.

— Я тоже так думаю, — согласился Арагорн. — Потому ты и должна остаться здесь. Тебе нечего делать на юге.

— Так же, как и твоим соратникам, — вздохнула она. — Они идут лишь потому, что не желают расставаться с тобой, потому что любят тебя! — с этими словами дева повернулась и скрылась в ночи.

Солнце еще не поднялось над горными кряжами востока, а Арагорн уже был готов к отъезду. Серая Дружина сидела в седлах и ее вождь сам собирался вскочить на коня, когда появилась Эйовин. На сей раз она была в доспехах, на поясе — меч, в руках — кубок. По роханскому обычаю она отпила глоток, желая уходящим удачи, и подала кубок Арагорну.

— Прощай, княжна Рохана, — молвил тот, пригубив вина. — Я пью за счастье Дома Эйорла и всего твоего народа. Передай брату: мы еще встретимся с ним, пройдя сквозь тени.

Леголас и Гимли, восхищавшиеся горделивым самообладанием красавицы, с удивлением заметили подступившие к ее глазам слезы.

— Так ты не возьмешь меня с собой? — спросила она.

— Нет, — решительно отвечал Арагорн. — Я не могу сделать это без согласия короля и твоего брата. Они не вернутся до завтрашнего дня, а мне дорог каждый час, каждая минута. Прощай!

— Прошу тебя! — воскликнула девушка, упав на колени.

— Нет! — повторил Арагорн.

Он бережно поднял ее, поцеловал ей руку, вскочил в седло и, не оглядываясь, поскакал прочь. Лишь ехавшие рядом с ним видели, что в глазах его стояла боль.

Бессильно уронив руки, Эйовин провожала его взглядом, пока отряд не скрылся в мрачной тени Горы Призраков, где находились Врата Мертвых. Потом она повернулась и, спотыкаясь, будто слепая, вернулась в свое жилище. Никто в лагере не видел этого прощания, а когда поутру люди узнали, что странные чужаки ушли, многие вздохнули с облегчением.

— И без того времена нелегкие, — говорили некоторые. — Не нужны нам здесь ни эльфы, ни те, которые им сродни. Приспичило им во мрак, пусть и идут, а нас оставят в покое.

Дружина скакала в сером сумраке, ибо солнце еще не поднялось над черневшим впереди горным кряжем. Чем дальше продвигались меж обрамлявшими подступы к Темной Двери древними стоячими камнями, тем чаще сердца сковывал необъяснимый страх. Наконец оказались в лощине, поросшей черными деревьями, от вида которых поежился даже Леголас. Прямо на пути, словно перст судьбы, высилась мрачная скала.

— У меня кровь стынет в жилах, — пробормотал Гимли. Остальные промолчали. Голос гнома прозвучал глухо, как будто слова поглотила устилавшая землю черная хвоя. Кони артачились, и чтобы обойти испускавшую леденящие волны ужаса скалу, всадникам пришлось спешиться и взять животных под уздцы. За скалой ущелье упиралось в отвесную каменную стену, посреди которой, словно отверстый зев самой ночи, зияла Темная Дверь. Над широкой аркой были высечены смутно различимые изображения, а от самого черного провала веяло таким страхом, что люди невольно остановились. Но Леголас оставался совершенно спокойным — тени умерших ничуть его не пугали.