Тем временем двое слуг в королевских ливреях раздвинули большие портьеры, отделявшие галерею от палатки короля, и сразу воцарилась тишина. Присутствующие стали один за другим не спеша входить во временные покои монарха. Король милостиво встречал придворных, каждый входящий прежде всего видел его.

Людовик XIII стоял у столика, обставленного золочеными креслами, в окружении высших военачальников; одет он был весьма изящно: своеобразная светло-желтая куртка с разрезными рукавами, украшенными шнуром и синими лентами, спускалась пониже талии. Широкие, в складках, штаны из полосатой желто-красной ткани с синими лентами внизу доходили только до колен. Ботфорты, поднимавшиеся чуть выше лодыжки, были украшены множеством кружев и так широки, что кружева помещались в них словно цветы в вазе. Короткий, из синего бархата плащ с вышитым крестом св. Духа ниспадал на его левую руку, опиравшуюся на эфес шпаги.

Он стоял с непокрытой головой, и хорошо видно было его благородное бледное лицо, освещенное лучами солнца, которые пробивались сквозь облака. Острая бородка, какие носили в то время, подчеркивала худобу его лица и вместе с тем придавала ему еще более грустное выражение; по высокому лбу, античному профилю, орлиному носу в нем сразу можно было узнать монарха из великого рода Бурбонов; он унаследовал от предков все, кроме решительности взгляда: глаза его, казалось, покраснели от слез и затуманились от постоянной дремоты, а близорукость придавала ему несколько растерянный вид. Он намеренно окружил себя в это время самыми заклятыми врагами кардинала и внимательно слушал их в ожидании, что с минуты на минуту появится и сам министр, при этом он переминался с ноги на ногу, по привычке, переходившей в их роду из поколения в поколение; он говорил довольно оживленно, но часто прерывал речь, чтобы милостиво кивнуть или жестом приветствовать вельмож, проходивших мимо него с глубокими поклонами.

Уже почти два часа проходили придворные перед королем, а кардинал все не появлялся; позади монарха и в крытых галереях за его палаткой тесной толпой собрался весь двор; теперь уже реже стали раздаваться имена вновь входивших вельмож.

— Разве мы сегодня не увидим нашего любезного кардинала?— спросил король, обернувшись и обратив взор на Монтрезора из свиты Гастона, как бы поощряя его ответить.

— Говорят, государь, что кардинал-герцог опять расхворался,— ответил тот.

— Но кто же другой, кроме вашего величества, в силах исцелить его?— сказал герцог де Бофор.

— Мы исцеляем только золотушных, — возразил король,— а недуги кардинала всегда так загадочны, что, признаюсь, я в них ничего не понимаю.

В отсутствие Ришелье король храбрился и в шутках черпал силы, чтобы сбросить с себя его невыносимое, подавляющее бремя. Он почти совсем уверовал в свое торжество и, видя вокруг веселые лица, в душе хвалил себя за то, что взял верховную власть в свои руки; в настоящую минуту он наслаждался своей мнимой силой. Но какая-то внутренняя тревога, таившаяся в глубине его сердца, все же говорила ему, что эти счастливые мгновения минуют и тогда все бремя по управлению государством ляжет на него одного; он разговаривал с окружающими, чтобы отогнать от себя эту назойливую мысль, и, не признаваясь себе в том, что втайне сознает свою неспособность царствовать, уже не тешился мыслью о результатах предпринятых им действий и тем самым поневоле забывал о трудностях, которые ему встретятся на этом пути. Он одну за другой бросал краткие фразы:

— Перпиньян мы скоро возьмем,— издали сказал он Фаберу.— Итак, кардинал, Лотарингия наша,— добавил он, повернувшись к Лавалету. Потом обратился к Мазарини, коснувшись его плеча:— Управлять государством не так уж трудно, как думают, не правда ли?

Итальянец, отнюдь не столь уверенный, как остальные в опале кардинала, уклончиво ответил:

— Ваши последние успехи государь, и во внешней и во внутренней политике достаточно доказывают мудрость в выборе сподвижников и в руководстве ими, и…

Но герцог де Бофор, прерывая Мазарини с той самоуверенностью, которая впоследствии заслужила ему прозвище Влиятельного, громко и решительно воскликнул:

— Конечно, государь, нужно только желание; подданными, как конем, правят при помощи шпор и поводьев; а так как все мы хорошие наездники — остается лишь сделать выбор.

Ловкий выпад самодовольного герцога не успел еще произвести надлежащего впечатления, как двое слуг одновременно провозгласили:

— Их высокопреосвященство.

Король невольно покраснел, словно его застали на месте преступления, но сразу же овладел собой и принял решительный, надменный вид, что не ускользнуло от министра.

Ришелье, во всем великолепии кардинальского наряда, медленно шествовал к королю, опираясь на двух юных пажей; за ним шли начальник охраны и более пятисот дворян из его свиты, причем кардинал то и дело останавливался, словно преодолевая нестерпимую боль, на самом же деле для того, чтобы рассмотреть окружающих. Ему достаточно было самого беглого взгляда.

Свита остановилась у входа, а когда кардинал вошел в королевскую палатку, никто из присутствующих не осмелился приветствовать его или хотя бы обратить на него взгляд; даже Лавалет притворился, будто всецело поглощен беседой с Монтрезором. Король, желавший оказать кардиналу дурной прием, приветствовал его с нарочитой небрежностью и продолжал вполголоса разговор с герцогом де Бофор.

Кардиналу не осталось ничего другого, как, поклонившись королю, остановиться, а затем направиться к толпе придворных, как бы намереваясь смешаться с нею; но истинной целью его было изведать настроения вельмож. Все они отпрянули, словно при появлении прокаженного, только Фабер с обычной для него непосредственностью и развязностью подошел к кардиналу и обратился к нему, прибегая к выражениям, свойственным его ремеслу: