Между тем пешеходам удалось поставить две кареты поперек набережной, превратив их в преграду коням Шавиньи; из-за колес, из-под рессор и через дверцы они стали стрелять по всадникам и многих из них сразили. Началась страшная сумятица, но тут ворота Лувра вдруг распахнулись, и из них рысью стали выезжать два эскадрона гвардейцев; у большинства в руках были факелы, чтобы освещать дорогу и видеть тех, на кого они собирались напасть. Положение изменилось. Как только всадник подъезжал к пешему — тот останавливался, снимал шляпу и называл свое имя; после этого гвардеец удалялся, иной раз поклонившись, иной раз пожав пешему руку. Итак, помощь каретам Шавиньи оказалась тщетной и появление гвардии только усилило беспорядок. Гвардейцы, как бы для очистки совести, объезжали дерущихся, вяло уговаривали их: «Полноте, господа, полноте!»

Заметив, что двое дворян уж очень рьяно пускали в ход оружие и сильно распалились, какой-нибудь гвардеец подъезжал к ним и останавливался, чтобы оценить удары, и даже подбадривал того, кто, по его предположению, одних с ним убеждений, ибо в гвардии, как и во всей Франции, тоже имелись и роялисты и кардиналисты.

В окнах Лувра постепенно зажигались огни, и за маленькими ромбовидными стеклами можно было разглядеть много женских головок, внимательно следивших за сражением.

Появились многочисленные патрули швейцарцев с факелами, которых легко было отличить по их причудливой форме. Правый рукав у них был полосатый — синий и красный, а на правой ноге они носили красный шелковый чулок; слева рукав был в синих, красных и белых полосах, а чулок белый с красным. В королевском замке, несомненно, надеялись, что этому отряду иностранцев удастся рассеять толпу; однако надежда не оправдалась. Равнодушные солдаты безразлично, в меру данных им распоряжений, прошлись между вооруженными противниками, которых им на время удалось разнять, а затем с безупречной точностью собрались возле ограды и построились в ряды, словно на маневрах, не интересуясь, прекратились ли стычки в толпе, через которую они только что прошли.

Однако шум, на время затихнув, вновь усилился: всюду разгорались ожесточенные схватки. Слышались какие-то выкрики, брань, проклятия; сражение, казалось, могло закончиться только полным разгромом одной из сторон, а тут еще вдруг раздались вопли или, вернее, страшный вой, который довел сумятицу до крайнего предела. Аббат де Гонди, вцепившись в плащ какого-то всадника, чтобы сбросить его с коня, закричал:

— Вот мои люди! Фонтрай, сейчас вам кое-что покажут! Смотрите, смотрите, как они несутся. Прелесть, да и только!

И, оставив своего противника, аббат взобрался на камень и важно скрестил руки на груди, словно главнокомандующий, встречающий свою армию. Занималась заря, когда вдали показалось скопище мужчин, женщин и детей из простонародья, бежавших со стороны острова Сен-Луи; их гневные возгласы обращены были к небесам и к Луврскому дворцу. Девушки держали в руках длинные сабли, ребятишки волокли огромные алебарды и пики времен Лиги, с насечкой, старухи в рубище тащили на канатах тележки со старым поломанным ржавым оружием; всякого рода мастеровые, в большинстве пьяные, следовали за ними, держа в руках палки, цепи, вилы, гарпуны, лопаты, багры, факелы, колья, палаши и острые веретена; они то пели, то просто горланили и дико хохотали; знаменем им служил шест, на котором болталась дохлая кошка; она была обернута красной тряпкой и тем самым изображала кардинала, чья любовь к этим животным была общеизвестна. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся глашатаи бежали, и разбрасывали по мостовым, по сточным канавам, наклеивали на заборы, на столбы, на дома и даже на стены дворца сатирические прокламации в стихах, в которых осмеивались кардиналисты; мясники и торговцы рыбой несли длинные ножи, выбивали на кастрюлях сигнал атаки и тащили по грязи только что зарезанную свинью, к голове которой была привязана красная скуфейка, взятая у какого-то мальчика-певчего. Рослые парни в женском платье, сильно нарумяненные, вопили не своим голосом: «Мы матери семейств, которые разорил Ришелье; смерть кардиналу!». Они несли соломенные чучела младенцев и размахивали ими, как бы собираясь бросить в реку, и потом действительно побросали их в воду.

Когда это отвратительное сборище исчадий ада, которых собралось несколько тысяч, заполонило набережные, оно оказало на сражавшихся действие, совершенно противоположное тому, на какое рассчитывали их вдохновители: противники сложили оружие и стали расходиться. Сторонники Гастона Орлеанского и Сен-Мара возмутились, увидев, кто их поддерживает; они стали помогать кардиналистам сесть на коня или в карету, а их лакеям — переносить раненых, и вместе с тем назначали противникам встречу, чтобы решить спор в более уединенном и доступном их месте. Им было стыдно за их численное превосходство и за отвратительный сброд, который они как будто возглавили, а быть может, именно тут они впервые почувствовали, сколь прискорбными последствиями чреваты их политические забавы, и увидели, какое болото они взбаламутили; накинув на плечи плащ, надвинув на лоб широкополую шляпу, они стали расходиться, в страхе помышляя о завтрашнем дне.

— Вы этим сбродом, дорогой мой, все дело испортили,— сказал, топнув ногой, Фонтрай аббату де Гонди,— хороша же паства у вашего любезного дядюшки!

Аббат был немало смущен, однако ответил строптиво: — Я не виноват, беда в том, что эти олухи явились часом позже, чем им было велено; приди они до рассвета, их бы не разглядели, а вид их, спору нет, все портит; им яркий свет, что и говорить, не на пользу, но в темноте был бы услышан только глас народа: «Vox populi, vox Dei»[20]. К тому же все обернулось не так уж плохо: их такое множество, что нас не узнают и нам легче будет скрыться. В конце концов мы свое дело сделали,— кроме того, мы ведь не хотели смерти грешника: Шавиньи и его сторонники — люди весьма достойные, и я очень люблю их; если его только ранили — так тем лучше. Прощайте, мне надо повидаться с герцогом Буйонским, он только что вернулся из Италии.

— Оливье! — сказал Фонтрай.— Поезжайте с Фурнье и Амбросио в Сен-Жермен, а я с Монтрезором пойду к его высочеству, чтобы дать отчет.

Все разошлись; отвращение оказало на этих благовоспитанных людей такое действие, какого не могла бы оказать никакая сила.

Тем и кончилась схватка, грозившая великими бедствиями; не было ни одного убитого; всадники, из коих некоторые приобрели ссадины, а некоторые, к удивлению своему, лишились кошельков, вновь отправились рядом с каретами по извилистым улицам; противники их по одному рассеялись, пробравшись через толпу, которую они подняли на мятеж. Голытьба, лишившись главарей, потопталась еще часа два, по-прежнему горланя, пока вино в ней не перебродило, а холод не охладил равно как кровь, так и воодушевление. В окнах, выходивших на набережную Сите, а также вдоль стен домов стоял разумный, подлинный парижский народ, который в мрачном молчании, с грустью взирал на это предвестие грядущих беспорядков; тем временем представители купеческого сословия, одетые во все черное, с членами муниципалитета и старшинами во главе, степенно, мужественно направлялись сквозь толпу ко Дворцу правосудия, где должен был собраться Парламент,— чтобы подать жалобу на страшные ночные бесчинства.

А в апартаментах Гастона Орлеанского царило необычное волнение. Брат короля занимал в то время крыло Лувра, параллельное Тюильри; окна его выходили с одной стороны во двор, с другой — на узкие переулки и на домишки, занимавшие почти всю площадь. Гастон проснулся от выстрелов, стремительно вскочил, сунул ноги в широкие туфли на высоком каблуке, без задников, и, завернувшись в просторный шелковый шлафрок с вышивкой золотом, стал ходить взад и вперед по спальне, при этом он поминутно посылал лакеев узнать, что творится на улице, и с нетерпением ожидал прибытия аббата де Ларивьера, его постоянного советчика, который, как на грех, уехал из Парижа. При каждом выстреле малодушный князь подбегал к окну, однако видел одни только факелы, мелькавшие в руках бегущих людей; сколько ему ни докладывали, что крики, которые до него доносятся,— в его честь, он продолжал растерянно ходить по комнатам; его длинные черные волосы разметались, а голубые глаза стали больше от волнения и страха; Монтрезор и Фонтрай застали принца полуодетым, бьющим себя в грудь и твердящим в тысячный раз: Меа culpa, mea culpa[21].