Шрифт:
— Я не знала, что Лирочка такая! С Пантелеймоном она в спор не ввязывалась. Ходила по ягоды. Веселая была. А под конец, когда повеяло осенью…
— Захандрила Лирочка? Этого можно было ожидать. Наде написала единственное письмо. Собирается в побег? За границу? Конечно, к своему Тахтареву. И для подкрепления сил путаников из газетки «Рабочая мысль». Н-да. Переносят борьбу в европейские пределы, в среду эмиграции. И продолжают повторять свое: рабочим, дескать, нет дела до политики, они, дескать, сами за себя, за свои экономические интересы.
— Огорчите вы жену рассказом о подруге.
— Она знает. Жалеет ее. Борьба, как известно, не без потерь. Бывают дезертиры и перебежчики. Ну, кто там еще? Рассказывайте. Ленгник? Фридрих Вильгельмович? Этот как? По-прежнему увлекается Кантом? Я думал, болезнь идеализма пройдет у него, как легкая корь у ребенка. Напишу ему, обязательно напишу. А ваш муж собирается переехать вслед за вами в Курагино? План у вас верный. Надо, чтобы он удался. Я слышал, Пантелеймон Николаевич — заядлый шахматист. Приезжайте в гости. Нам есть о чем поговорить. И для шахмат найдется время.
Самовар вскипел, и Владимир Ильич отнес его в комнату.
Антонина, успокоившаяся и причесавшая челочку, уже накрыла на стол:
— Садитесь. Как говорится, чем богаты…
— Ой, спасибо, Тонечка! Но я, — Ольга приложила ладонь к груди, — совсем потеряла аппетит. Разве только чаю…
— А может, вам хочется чего-нибудь особенного? — спросил Владимир Ильич.
— Даже и не скажу сразу. — Ольга, опустив руку на живот, рассмеялась. — У моего младенца немыслимые прихоти: он желает, представьте себе, омаров. В Красноярске — омаров! Вот шутник и привереда!
— Это понятно. Я сию минуту…
Владимир Ильич схватил кепку с вешалки и вышел поспешным, легким шагом.
Подруги переглянулись.
— Я даже не успела вымолвить, что пошутила, — вздохнула Ольга. — Так неловко получилось.
И, хотя это казалось невероятным, Владимир Ильич вернулся с банкой консервированных омаров. Открывая перочинным ножом, рассказывал:
— Вам повезло. Воспользовавшись открытыми дверями в устье Енисея, вернее, угодливо-просторными воротами, вчера пришли два английских парохода, привезли, освобожденные от таможенной пошлины, машины для золотых приисков. И вот попутно — омары. Для вас! Подвинул Лепешинской банку. — Не знаю, хороши ли?..
— Ой, спасибо! По одному запаху — отличные! — Ольга провела кончиком языка по губам. — У меня уже разыгрался аппетит. Тонечка, разливай чай.
На следующий день Лепешинская написала мужу в село Казачинское:
«Здесь Ульянов… Какой он милый — прелесть! Мы поедем все вместе, если поправится Тонина мать, если же нет, то с Ульяновым только».
6
В доме Клавдии Гавриловны перекладывали печи, и во всех комнатах пол был покрыт кирпичной пылью. Но для Владимира Ильича нашли уголок, отделив кровать занавесками.
Он первым делом просмотрел свежий номер «Енисея». Потом подошел к печнику, старому человеку, у которого седые пропыленные волосы были поверх ушей прижаты к круглой и лобастой голове узеньким ремешком; поздоровавшись, поднял кирпич, обожженный до зеленоватого глянца, и постучал о него козонками правой руки:
— Звенит!
— Как чугунна-ай! — отозвался печник, обтер руки о дырявый фартук и, устало опустившись на основание печки, объяснил: — Для топки такой ладят, штоб не изгорал. А для дымохода — другой.
— Обычный красный?
— И красный не весь одинаковый. Есть ломкой, есть податливой. Как мне надо, так я и обтешу его. Сызмальства обучен. Сколь домов сложил — счету нет.
Владимир Ильич взял стул и подсел к старику. Тот продолжал рассказывать:
— Меня, бывало, подрядчики наперехват зазывали на работу. Знали, что я по картинке — по чертежу ихнему — все сложу в точности. Любой свод над окнами, любой узор по фасаду. Все гладенько, в самый аккурат. Со стороны поглядишь — дом смеется, чистенький да веселенький, ровно его из воска вылепили. Вот как, мил человек! Хоть сейчас пройди по улицам да посмотри на обе стороны. Стоят купечески дома. И все кирпичики моим мастерком обихожены, к своему месту пригнаны.
— Всю жизнь купцам дома строил, а сам богатым не стал.
— С чего мне было богатеть-то? Говорят, от трудов праведных не наживешь палат каменных. А мое богачество, — указал глазами на свои широкие ладони, — вот оно! Рукомеслом зовется!
— Ну, а еще что вам приходилось строить? Тюрьмы?
— Нет. — Старик, покрутив головой, перекрестился. — Бог миловал. Я к казенным подрядчикам не наймовался. А церкви ставил. И больше всего изукрашивал колокольни. Кирпич брал звонкой. Теперь, ковда мимо иду, погляжу вверх — шапка свалится, а я не чую. В большой колокол вдарят — мне мерещится, што каждый кирпичик гудит, свой голос подает.