Легко ссужал приятелей деньгами, никогда не напоминал о возврате. Любил угостить друзей, а то и незнакомых.

Много ездил, однако по-настоящему хорошо себя чувствовал в родных местах.

«…Скучаю уже я по России. Где мой пруд? Где мой луг? „Гей вы, цветики мои, цветики степные!“ Всех я хороших людей люблю на всем свете. Восхищаюсь чужими долинами, цветущими садами, синими морями, горами, скалами и утесами.

Но на вершине Казбека мне делать нечего — залез, посмотрел, ахнул, преклонился, и потянуло опять к себе, в нижегородскую или рязанскую».

Любил хорошие песни. Помню, разбудил меня ночью, чтобы спеть новую, только что услышанную:

Часто пел «Гори, гори, моя звезда…», и мне всегда казалось, что думает он о красноармейской звездочке.

Был по привычкам солдат, но, как все люди, тянулся к теплому человеческому житью.

«В сущности, у меня есть только — три пары белья, вещевой мешок, полевая сумка. Полушубок — папаха — и больше ничего и никого, ни дома, ни места, ни друзей.

И это в то время, когда я вовсе не бедный, и вовсе уже никак не отверженный и никому не нужный.

Просто — как-то так выходит».

И не подумайте, пожалуйста, что был он несчастлив, таил в себе какую-то беду или обиду. Несчастливые люди не пишут такие книги, какие написал он, и уж, конечно, не совершают веселые и даже озорные поступки.

Как многие физически и духовно сильные люди, он был добр. Как почти все добрые — легко раним. Не боялся боли, холода, жажды. Но совершенно не мог выносить грубость, хамство. Тогда — срывался. Тогда темнели глаза, начинал подергиваться левый уголок губы. Тогда он мог быть даже опасен.

Это теперь звучит красиво, романтично: в пятнадцать командовал взводом, в семнадцать стал командиром полка. Но стоит задуматься, какая тяжесть ложилась на плечи такого командира.

Когда Аркадий Гайдар стал командиром, за ним, отдающим приказ, посылающим людей в бой, может быть, и на гибель, стоял еще зачастую не суровый Дисциплинарный устав, а лишь личный авторитет. Каково завоевать и удержать такой авторитет командиру, если многие из бойцов годятся ему в отцы?

Он хорошо знал войну, ее кровь, ее пот, ее жестокость. Но это была война за правое дело, и он любил свою боевую молодость, «очень дымное, тревожно-счастливое время».

Летом 1931 года Аркадий Гайдар закончил в Крыму в Артеке повесть «Дальние страны». Потом уехал в Хабаровск в газету «Тихоокеанская звезда».

Снова увлечен журналистской работой: очерки, фельетоны, корреспонденции… Побывал на Имане, на границе с Маньчжурией, на заледеневшем озере Ханка. Выходил на судне «Совет» в Японское море. Поднимался пешком на перевал Сихоте-Алинь.

Уже через три месяца после приезда на Дальний Восток задумал новую повесть. Дневник Аркадия Гайдара помогает проследить, как она создавалась.

«Надо собраться и написать для „Молодой гвардии“ книгу. Крым, Владивосток. Тимур, Лиля — все это связать в один узел, все это перечувствовать еще раз, но книгу написать совсем о другом».

«…Только сегодня начинаю писать эту книгу. Она вся у меня в голове, и через месяц я ее окончу… Это будет повесть. А назову я ее „Мальчиш-Кибальчиш“».

«…Было написано 25 страниц, и все шло хорошо… А когда перечитал, то зачеркнул все, сел и снова написал всего 9 страниц — стало гораздо лучше. Но сначала зачеркивать было жаль, и зачеркивал, скрепя сердце».

«Стоят светлые солнечные дни. Может быть, оттого, что именно в эти дни — ровно год тому назад — я был в Крыму, мне легко писать эту теплую и хорошую повесть.

Но никто не знает, как мне жаль Альку. Как мне до боли жаль, что он в конце книги погибнет. И я ничего не могу изменить…»

«…Неожиданно, но совершенно ясно понял, что повесть моя должна называться не „Мальчиш-Кибальчиш“, а „Военная тайна“. Мальчиш — остается мальчишем — но упор надо делать не на него, а на „Военную тайну“, — которая вовсе не тайна».

«К своему глубокому огорчению, перечитав впервые все то, что мною уже написано, я совершенно неожиданно увидел, что повесть „Военная тайна“ никуда не годится. И надо переделывать все с самого начала».

Выступая на первом съезде советских писателей, Алексей Толстой произнес фразу:

«Язык готовых выражений, штампов, какими пользуются не творческие писатели, тем и плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа».

Странное это словосочетание «не творческие писатели» он обронил легко, без нажима, упомянул, как понятие реально существующее и потому — естественное. Зал даже не успел отреагировать. Лишь кто-то закашлялся.