Мы встретились в Раю… Часть третья
вернуться

Козловский Евгений
Шрифт:
218. POST SCRIPTUM
Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела, вы заплутали в вашей собственной судьбе, и тем не менее прочтите: я б хотела вам написать десяток строчек о себе. Люблю работу (мне пока хватает силы), читаю книги, езжу в лес, ращу внучат, и суть не в том, что я кому-то там простила, а что забыла тех, кому должна прощать. И не сердитесь, что пишу об этом прямо, я не умею растасовывать слова: примерно то ж вам сказала б ваша мама. Конечно, если бы она была жива… Она б не стала жить остатком старой злобы, ей настоящего достало б за глаза. Найдите время, приезжайте в гости, чтобы поговорить по-человечески. С.А.
219. ОСТАВЬТЕ О МЕРТВЫХ СКОРБЕТЬ МЕРТВЕЦАМ
Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам. Идите за Мною: с живыми живые. Слова эти, знаю, звучат не впервые. Но что-то должны же мы нашим отцам?! Следят, не желая меня отпустить, в толкучке метро и в безмолвии комнат Эдип, не решившийся, стоит ли помнить, и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
220. AGNUS DEI (2)
Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю! Да где ж еще? Ну, разве что в саду. Ага, вон там. Калитка вырезная. Да нет! Давайте, лучше проведу. Мужик хороший. Фронтовик. Медали по всей груди. Он был в сорок втором под Сталинградом ранен. А видали? — глядите вон — как машет топором! Дрова готовит на зиму. Колхоз-то всегда б ему помог, в любой момент, а любит — сам. Лукич, встречай-ка гостя, вон из Москвы к тебе. Корреспондент.
221. РАЗВЯЗКА БЕЗ РАЗВЯЗКИ
Итак, передо мной стоял живой Слипчак. Я на него смотрел. И жизнь лишалась смысла. Мой неподъемный груз остался на плечах, и даже сверху что-то новое повисло. Я загодя любой вертухаёв резон ночами обсосал: про веру хоть во что-то и про императив, что даже в пору зон повелевает честно выполнять работу. Я ждал вопроса: мол, а сам бы я посмел иль скажем так: сумел? — в текущем разобраться? Мол, много вас таких, кто стал умен и смел, но ни на день не раньше смены декораций. И пограничный страх, и выбор в каждый миг, и сотни сот иных вопросов Кьеркегора, премудрость всю, что столь мучительно постиг, я был давно готов вложить в уста Егора. И на любой его резон или вопрос такие я слова нашел ночами бдений, что — только б их сказать — Слипчак бы в землю врос, из области живых ушел бы в край видений. Но вот лицо к лицу, и ясно: разговор не склеится никак: различную природу…
2.41 — 2.44

Тысяча триста тринадцать! выкрикнул длинный с погончиками. Вильгельмова! пропела Лена в унисон с Арсением: значит, слушала поэму не более чем вполуха. А и чего бы он хотел? Зачем затеял читать это здесь?! Точно что юный психиатр, призывающий на Невском к покаянию. Только психиатр не обращал внимания на номера очереди за автомобилями. Тысяча триста четырнадцать! Ольховский! Фу, слава Богу! И пошли выбираться из совсем уж поредевшей толпочки. Так вы, надеюсь, дочитаете? Дочитаю, скривился Арсений. Куда же теперь деваться. Но неужели вас не шокирует мой воинствующий атеизм? А по-моему, как раз здесь атеизма гораздо меньше, чем вам кажется. Со всею убежденностью пророка = я говорю: не существует Бога? вопросительно процитировал себя Арсений. Когда с убежденностью пророка, ответила Вильгельмова, все получается в Его имя. Даже социализм? снова вопросил Арсений. Убежденности Там было хоть отбавляй. Впрочем, вы по вере эксперт, вам виднее.

Тысяча триста двадцать девять, донеслось уже издалека. Слипчак! выкрикнул Арсений. Тысяча триста тридцать!.. Так на чем мы остановились? Про то, как между ними не склеивается разговор. Да, действительно:

…разговор не склеится никак: различную природу имеют языки. Ну, разве что топор, блестящий в чурбаке, послужит переводу. Но мне ли брать топор?.. И ясность принесла сознанье моего последнего крушенья, а все казненные (им не было числа) вокруг обстали нас и ждали разрешенья, и в их измученных бессонницей очах застыл немой вопрос, которым я томился уже не первый год. А жизнь лишалась смысла, поскольку предо мной стоял живой Слипчак.
222. REQUIEM AETERNEM
Вы скажете: многое кануло в нети. Я ж вижу всегда, чуть закрою глаза: лежат лагеря, как распятые дети Учителя нашего, Бога, Отца. Пусть давность времен размывает детали, но не исчезает навязчивый сон: терновые венчики тянутой стали над серыми нимбами лагерных зон.

Глава двадцать первая

МЕЖДУ ВОЛКОМ И СОБАКОЙ

И по каштановой аллее

Чудовищный мотор несется.

Стрекочет лента. Сердце бьется

Тревожнее и веселее.

О. Мандельштам
223. 2.47 — 2.58

Ну вы меня достали, резюмировала Вильгельмова и взяла Арсениеву руку, протащила в распах отороченного искусственным мехом жакета. Смотрите-ка, как бьется сердце, прижала к низу не стесненной лифчиком груди. Никакого сердца Арсений, разумеется, не услышал, зато от прикосновения тылом кисти к некогда упругой, но и теперь еще вполне сексапильной выпуклости ощутил шевеление в брюках.