— Якоб, ты что, когда нам играться? — только и спросила Ирма; а в следующий момент, когда Яков сорвал шнур балдахина и резко затянул петлю на ногах белокурой бестии, поняла и зашипела: — Шайссе, да тебя наши на куски порвут!

— Есть вещи, о которых знают только двое, — очень серьёзно сказал Войткевич, проверяя надёжность пут. — До ваших далеко, а до Бога — близко. Так где небесных гостей встречаем?

— Зачем это тебе? — вдруг очень спокойно, чуть ли не равнодушно спросила Ирма и перестала дёргаться. — Ты же понимаешь, что всё уже решено.

— И что? — спросил Яков Осипович, невольно поддаваясь этому спокойствию. Даже нож, с помощью которого предполагалось разговорить белокурую бестию, чуть задержался в ножнах. — Лапки вверх и «Хайль Гитлер», и может, ещё помилуют?

— Тебя так точно помилуют, — всё так же спокойно и даже как будто лениво проговорила Ирма и чуть пошевелилась, похоже, что устраиваясь поудобнее. — А об этой выходке я никому не расскажу.

— Обрадовала, — хмыкнул Войткевич и обнажил финку. — Ваших милостей ждать не собираюсь. А если уверена, что всё так уж решено, — так скажи, что знаешь, не заставляй кожу портить. Я ведь не садист, меня это не заводит…

И вдруг перехватил Яков Осипович острый взгляд шпионки, направленный за его спину, на дверь во вторую комнату, и понял в неуловимое мгновение, что в него целятся.

Мышцы сработали быстрее, чем сознание. Одним слитным движением Войткевич наклонился влево и, не глядя, метнул финку в сторону двери.

Два звука почти слились воедино: негромкий выстрел и удар пули в плоть. А затем ещё несколько секунд раздавалось хрипение и судорожная возня у двери. Тишайшая Мари Шемански левой рукой дёргала рукоятку финки, до упора вошедшей в грудь, правой — силилась поднять «вальтер», и оседала, оседала на пол.

И опустилась. Руки обвисли, взгляд остекленел, и только маленькие ножки в лакированных туфельках ещё подёргивались и скребли по паркету.

Яков приложил ладонь к правому боку. Касательное ранение, всего-то царапина на коже.

— Так что? — спросил он, поворачиваясь к Ирме.

Но та при всём желании не могла ничего сказать. Не бог весть какая убойная сила у маленького «вальтера», но выпущенная с трёх метров пуля, предназначенная Войткевичу, попала белокурой бестии очень точно. Между ребёр и в самое сердце.

…Через пятнадцать минут Войткевич, с лёгкой наклейкой-пластырем под свежей рубашкой, вышел из квартиры, тщательно запер дверь и прошёл к «эмке», оставленной за квартал от дома.

Дальше он действовал как автомат. Здолбунов-Мизоч-Дубно-Клевань. Везде он, согласно инструкции — им самим усовершенствованной инструкции на «час Ч», — встречал руководителей групп и их заместителей, и вывозил к тайникам. И там — это уже не по немецкой инструкции, а по совести — расстреливал. Восемь патронов — восемь трупов. Четыре обезглавленные агентурные ячейки не сработают. Немного, но не так-то мало, если приплюсовать мёртвую парочку, изображающую в запертой комнате любовную трагедию (труп Ирмы Яков развязал и уложил так, чтобы сложилось впечатление, будто она метнула финку — и напоролась на пулю или же, наоборот, метнула, умирая). Большего сделать было нельзя. На помощь этой смены специальных товарищей рассчитывать не приходилось.

Затем возвратился в Ровно.

Заехал домой, приказал жене быстро собраться, взять только документы и самое-самое необходимое. Затем — на комбинат. Открыл своим ключом кабинет, выгреб из сейфа документы, печати и деньги — немалые деньги, предназначенные на закупки — и выписал себе и Йосе командировки в Киев. Всё запер; перед уходом, во дворе, потрепал по загривку Гавлица. Псина заскулил — почувствовал…

Заехал к Остатнигрошу, приказал быстро собраться, взять документы и — ни слова никому. Йося побледнел и кивнул — почувствовал…

Уже смеркалось, когда заехали домой и забрали Софочку с малышкой. Надо было выехать из города — и они выехали, и заночевали в лесу на полдороги до Острога.

В Киев отправились утром, но довольно поздно. «Эмка» застряла, а Йося с его протезом даже на акселератор толком не мог нажать. Пришлось напрячься, в одиночку вытаскивая передок из колдобины. Ехали, с многочисленными остановками, почти весь день, хотя и всей-то дороги — четыре сотни вёрст. Даже заправляться не пришлось.

Но республиканский наркомат пищевой промышленности — как почти все наркоматы, приученные к сталинскому распорядку дня — ещё работал.

Войткевич здесь уже бывал не раз и не два, барышни-секретарши моментально расплывались в улыбках — и некоторые оргвопросы решались прямо в приемных; и там же удалось с давней уркаганской ловкостью скопировать с беззаботно оставленных бумаг нужные подписи. Чуть сложнее было в бухгалтерии и Первом отделе, куда Яков Осипович сдал, соответственно, всю до копеечки комбинатскую кассу и печати. Но выручала самоуверенная морда и бюрократическая система — закорючки на обходном листе были не аутентичные, но достаточно похожие. И вообще, сдавать — не получать, а какие там высшие соображения — пусть думают те, кто расписался сверху.