Дело было осенью, уже холодной и поздней. Я зашел в чайную на Крещатике. В этой чайной и сейчас пекут и продают — прямо из духовки — замечательно вкусные булочки с курагой и черносливом. Но тогда на всём Крещатике больше негде было выпить горячего чаю с булочкой. Всё какие-то помои предлагали, да бутерброды с окаменевшими обрезками сыра. Стоя в очереди, я грелся, глядел по сторонам, ожидая встретить знакомых — в Киеве знакомых можно встретить везде, надо только головой крутить почаще. Синевусова я заметил не сразу. Очередь змеилась между столиками, и один из изгибов долго прикрывал от меня майора. Я увидел его, подойдя почти вплотную, но не узнал. Он заметно постарел, обвисли щеки, посерело лицо, при этом майор отпустил остатки волос и собирал их теперь в хвост. Такой грязно-серый хвост. А прежде он был молодцеватым блондином, хоть и с проплешинами, и чувствовал себя эдакой белокурой бестией.

Майор беседовал у стойки с высоким толстяком в старой коричневой ветровке.

— Да что вы мне все Фолкнер, Фолкнер, — расслышал я синевусовский тенорок. Голос у него не изменился. Вот тут я понял… даже не понял, я его почувствовал, и меня в тот момент здорово тряхнуло. — Фолкнер в учениках у Достоевского ходил, но не окончил курса. Бегал в коротких штанишках по Йокнапатофе с нобелевской медалькой на шее и все из-под ладошки поглядывал, как Достоевский… Что? Что вы?..

Толстяк в ветровке что-то тихо пробурчал, видимо не соглашаясь с Синевусовым.

— Да какой материал, бросьте. Материал — одинаковый, уж верьте мне. И нет, кстати, в людях этих бездн карамазовских. Карамазовы — фикция, выдумка гениального писателя, все трое… Что?.. Ну, да. Да, конечно, четверо. Это я, того… Вон, они на площади митингуют. Не желаете пройти взглянуть? Двести метров отсюда… Вот и мне надоели. Демократы. Знаю я их, как никто. — Он отхлебнул из чашки. Капли масла, смешанного с ядом проступили на лбу и верхней губе. — Да если хотите, я в этом городе — второй демократ. Все еще по стойке смирно стояли и рапортовали очередному съезду, а я…

Тут толстяк, видимо, поинтересовался, кто же был первым демократом. Синевусов назвал какую-то фамилию. Фамилию эту я слышал впервые, она мне ничего не говорила.

Я не подошел к Синевусову в тот раз. Разговаривать с ним и вспоминать прошлое мне не хотелось. Да и не было у меня с ним общего прошлого.

— Узнаешь? — спросил Курочкин, когда через зал мы шли к столику. Синевусов ждал нас давно — мы опоздали на час с лишним.

— Спасибо тебе. Всю жизнь мечтал свидеться.

— Но-но! — Он поднял руку и остановился. — Без эксцессов, пожалуйста.

— Да ладно, — отмахнулся я. — Мы со стариками не воюем.

Записав Синевусова в старики, я немного слукавил. Если тогда ему было около сорока, значит сейчас — шестьдесят. Какой же он старик? Да и выглядел нынче мой майор молодцом — хвост не обрезал, наоборот, еще отрастил. Хвост бодро серебрился холодной и ясной сединой у него за плечами, морщины и складки на лице собрались в цельный рисунок, и у Синевусова, наконец, появилось свое лицо. Не Бог весть какое, но все-таки свое.

Обед, а как на мой взгляд, так это уже был ужин, вышел вполне деловым: ни удивления, ни особых эмоций никто не проявлял. Никаких «сколько лет — сколько зим», никаких «постой-постой, это же сколько выходит», ни прочих ритуальных глупостей. Коротко пожали руки, словно расстались накануне. И все. Я поймал на себе только один быстрый, косой, оценивающий синевусовский взгляд. Весь вечер Синевусов молчал. Молчал, ел. Говорил Курочкин.

От Курочкина я, оказалось, отвык. А вернее всего, с ним нынешним я и не успел толком познакомиться. Бывает так, что по человеку с детства видно, каким он станет в своей взрослой жизни. Но Курочкин в те времена, когда я знал его хорошо и близко, был другим. Если принять, что человек — это сумма его поступков, то нынешний Курочкин тогда еще не начался. Он ведь единственный из всех нас сумел поступить в университет по новой, после армии. «Всех нас», это, пожалуй, сильно сказано, потому что, из пяти, к тому времени нас оставалось только трое: Курочкин, Канюка да я. Сашка Коростышевский не вернулся из Афгана, а Мишка Рейнгартен третий год лежал в больнице на улице имени красного командира Фрунзе в сто третьем номере. Мишка решил откосить от армии по дурке, но врачи при обследовании решили, что он не косит, как все, а есть у него что-то, что и в самом деле следует немедленно вылечить. Лечат, если Мишка жив, и по сей день — последний раз я видел его давно, лет десять назад.

Так вот, Курочкин после армии поступил на юридический и окончил его, я сделал глупость, попытавшись второй раз войти в воды родного радиофака. Воды меня отторгли. А Канюка уже ничего не пробовал. Он подзаработал деньжат, купил видеомагнитофон, открыл видеосалон на дому и с головой ушел в бизнес.

С Курочкиным еще в конце 80-х мы общались часто, но отучившись, он вдруг замелькал на телеэкранах в окружении довольно известных фигур, а потом и сам по себе стал интересен журналистам. Начал, одним словом, делать политическую карьеру. И сделал.

Я первый раз наблюдал Курочкина за работой. А то, что этот обед был для него работой, стало ясно сразу. Конечно, на коллегии какого-нибудь министерства он вел бы себя иначе, ну, так там и ф о р м а т другой.

Расположившись за столом, Курочкин коротко и деловито описал ситуацию. Он сказал: «по нам ударили», затем последовало: «нас подставляют», «нас не поймут» и «мне уже задают неприятные вопросы», потом было: «решить проблему и снять этот вопрос», а закончил он простым: «мы должны найти его первыми».