Мартьянов не боялся Болотина как официального или полуофициального лица, и вообще любых официальных лиц. Он был гражданином Туниса, имел прочные связи далеко за пределами этой страны. Страх ему внушал Виктор Лугано, номер два в агентурной группе...

Вадим выдержал паузу.

– Хочешь взглянуть на коллекцию?

– Она здесь?

– Да, – кивнул он, – на моем маяке.

Виктор Лугано пришел в музей в половине одиннадцатого, обошел все залы, даже спустился в подвальное помещение, доступ в которое, к его удивлению, оказался открыт. Он поднялся наверх в надежде, что с минуты на минуту встретится с Анри. Его нетерпение было объяснимо. Ему показалось, два дня назад он убедил директора музея, посеяв в нем сомнения, и сделал это не на словах и не под давлением, согласился подождать еще сутки. Прошел еще час, а директор так и не появился. Он не пришел на работу. Сбежал? Если да, то он уже сейчас на пути к Вадиму Мартьянову.

Сегодня в Музей национальных традиций прибыло сразу три группы экскурсантов, можно сказать, он ломился от наплыва туристов из европейских стран – и странная, по меньшей мере, просьба этого человека для Николь была совсем некстати.

Тридцатилетняя Николь Лаббе изобразила очаровательную улыбку и покачала головой:

– Нет, нет, извините.

Она видел этого импозантного человека позавчера. Около двух часов пополудни его принимал у себя директор; с тех пор Николь своего шефа не видела. Но слышала его голос по телефону. Анри позвонил ей на домашний в семь часов утра и спросил что-то несуразное: «Я тебя не разбудил?» – что походило на анекдот. Очаровательная шутка, ничего не скажешь. Их кроме работы, которой они отдавались целиком, сближало еще одно: они были метисами. Николь была стройной, красивой, смуглолицей, очень похожей на свою мать, француженку.

Она принимала посетителя в своем кабинете; следующая дверь прямо по коридору вела в кабинет Анри. Конечно, она помнила Лугано, о чем и сказала ему, добавив:

– Когда Анри принимал вас в своем кабинете, я была здесь, у себя. Работала с бумагами.

– Он не заходил к вам позвонить?

– Почему вы спрашиваете?

– Он отлучился на две-три минуты, и мне думается, он мог позвонить одному человеку.

– Ну, за две-три минуты можно позвонить двум-трем людям.

– Николь, у вашего босса проблемы. Я пытаюсь решить их, ничего более. Он назначил мне встречу. От вас я узнал, что он уехал чуть свет. Напрашивается – сбежал.

– Хорошо, – пошла она на уступки. – Анри мог позвонить из соседнего кабинета. Раньше он принадлежал его матери. Извините, больше ничем помочь не смогу. У меня сто дел.

– Кто кого копирует: вы своего шефа или он вас?

Лугано опередил Николь и первым встал со стула. Выйдя из помещения и бросив взгляд на соседнюю дверь, бросил под нос: «Отлично!» Дверь была оборудована английским замком.

Николь Лаббе вышла проводить его. Во внутреннем дворе музея, с утра наводненного экскурсантами, она снизошла до улыбки (раз уж он уходит, отстав от нее): «Вот видите?» – и скоро потеряла его из виду.

Лугано смешался с толпой, которую разбавили манекены в дворцовых жилых комнатах и замках для приемов. Он прошел через один такой зал и вышел к лестнице, ведущей на административный этаж.

Его складной швейцарский нож был снабжен механической отмычкой, и она к этому замку подошла идеально. Прежде чем войти в кабинет Наимы, Лугано оглянулся и прислушался. Уместно или нет, но в довесок к оживленным дворцовым сценкам из динамика лилась восточная музыка.

Виктор плотно закрыл за собой дверь и шагнул к столу. Здесь его интересовал только телефон. Он оказался проводным, но с адресной книгой и памятью на тридцать номеров. Вчера Лугано в кабинете Анри не заметил пыли, у Николь Лаббе вообще было стерильно, как в реанимации. Здесь даже со стола давно не вытирали. Только с краю поверхность стола блестела. Лугано представил, как Анри садится на стол, тянется к телефонному аппарату. Вряд ли кто-то еще, кроме него, пользовался этим телефоном.

Лугано открыл список исходящих звонков. Последний был сделан позавчера в 10.50. Он помнил точное время – засек на «Ролексе», когда Анри «пошел принимать лекарства». Да, в это время он сделал звонок.

Виктор записал этот номер. Подавил в себе желание позвонить. У него даже ком подкатил к горлу. Слишком многое связывало его с Вадимом Мартьяновым. Он не считал его своим наставником, но – старшим товарищем, на которого равнялся. Но тлела в нем слабая надежда: голос человека, который снимет трубку, он услышит впервые в жизни; он извинится и повесит трубку. И это означало бы отсрочку, передышку, слабость, как хочешь назови.

Что заставило Вадима стать на путь предательства? Что за причина расколола его душу? Наверное, он и сам не помнил этого. Диссидентская зависть? Это его, Вадима Мартьянова, термин. Он не любил диссидентов (это несмотря на то, что часть из них охотно соглашалась на сотрудничество и относилась к категории сексотов, о них Директор отзывался в стиле кардинала Ришелье: «Предательство – вопрос времени»), этих невежд, «не ведающих, какой нож для мяса, какой для рыбы». Он считал диссидентство способом свалить за рубеж и лаять оттуда на свою территорию. И чем громче будет лай, тем лучше будут кормить и трепать по холке новые хозяева.

Нет, Вадим не собирался брехать попусту. Тогда что, оставалась зависть к богатым и важным людям? Это при том, что он в душе и на деле оставался секретным агентом.

И дело, по большому счету, не в деньгах, не в баснословной сумме, в которую могли оценить коллекцию или главную часть ее, а в обладании картинами, подвесками, ожерельями. Здесь пахло властью. Обладатель коллекции на голову выше любого еще и потому, что связан с ней тайной. Это трудно объяснить. Но такой человек добровольно не откажется даже от части коллекции, потому что потеряет и значительную часть власти, часть себя, потеряет любовь. Он не допустит, чтобы кто-то другой любил его картины, смотрел на них, прикасался к ним. Он уже не будет таким, как прежде. И он пойдет на все, чтобы не допустить этого.