Почти через месяц я самостоятельно выпекал хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять–шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четыре хариуса я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, с последним хариусом, что я только не изобретал, справиться мне никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах наверняка перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.

Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.

— Ты куда собрался? — спросил Марат Ильич.

— Хлеб надо допечь, — буркнул я.

— Чаю попей сначала, — сказал Сашка.

— Потом, — еще тише и невнятней последовало мое неуверенное возражение.

— Нет, ты все–таки попей, — настоял Марат Ильич.

Я сел. Откинулась клеенка и из–под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить.

Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут. Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь.

Мы каждый день отправлялись в новый маршрут. Мы должны были дешифрировать аэрофотоснимки нашего района. Разные участки поверхности Земли по–разному отражаются на фотоснимке, нам необходимо было изучить эти участки с геологической точки зрения и нанести условные специальные обозначения теперь выясненного содержания каждого участка на топографическую карту, в точности соответствующую аэрофотоснимкам. Утром мы сворачивали лагерь, упаковывали все во вьючные сумки и ящики, грузили их на лошадей и шли в следующий пункт стоянки и ночевки. Понимать карту и фотоснимки я научился довольно быстро и легко еще в Магадане перед подготовкой в экспедицию. Теперь я хорошо ориентировался на местности и с другими маршрутными рабочими водил караван лошадей по новым маршрутам. Я научился неплохо готовить большей частью немудреную геологическую еду и обращаться с лошадями. И это были мои основные обязанности. Иногда выпадали трудные переходы по болотистой местности или крутым горным перевалам, когда лошади начинали выбиваться из сил и ложились. Их приходилось по несколько раз перевьючивать и иногда вести не в связке каравана — это выматывало и наши силы. Но молодой организм через день–другой восстанавливался, и все было вновь и очень интересно, ведь мы каждый день шли по новым местам, по которым порой еще не ступала нога человека. Главной трудностью были донимавшие днем и ночью злобные комары. Геологи и техники выполняли свою геологическую работу по изучению района исследований, а вечером приходили уставшие и, как правило, голодные во вновь установленный лагерь. С удовольствием уплетали ужин и после горячего крепкого чая и небольшого отдыха обрабатывали собранный за день материал.

Чтобы пацан, то есть я, не закис за изготовлением каш и борщей из сухих продуктов и все–таки, имел представление о геологической работе, меня решили взять в маршрут с геологами. В тот день нам не надо было переходить на новое место, необходимо было более тщательно исследовать вчерашний разрез геологических пород. Многие породы содержат в своем составе остатки окаменевших растений и животных, которые жили миллионы лет назад. Такие породы с окаменелостями, так называются отпечатки остатков этих растений или животных, служат хорошими маркерами. Они позволяют сопоставлять породы из разных мест по всей Земле и определять их возраст. Уже много дней геологи никак не могли найти одну из таких окаменелостей. Она была руководящая, и ее находка очень бы облегчила предстоящую работу и позволила бы сделать оправданные и однозначные выводы. Мне объяснили, какую окаменевшую животину ищут, показали ее картинку. Уже через двадцать минут я нашел эту ракушку, она называлась «Манотис скутиформис» С этого дня геологи стали брать меня в маршрут. Так в мое подсознание стали проникать и затем все настойчивее внедряться геология и, вероятно, будущая тяга к науке, о которых я раньше и не помышлял. Через несколько сезонов, после окончания школы и службы в армии, я превращусь в опытного геолога–практика, не имея при этом никакого специального образования. Мне вполне могли бы поручать самостоятельную работу, но отсутствие у меня профессиональных квалификационных документов делало это невозможным. Так администрация Геологического управления решила направить меня учиться в новосибирский Академгородок.

Развитие организма, человека или какой–то группы может пойти любым из бесчисленно возможных путей, но, выбрав какое–то направление (сознательно или за счет случая, приспособления и обучения), они вынуждены все больше и прямолинейней следовать этому уже теперь определенному направлению. Этот «Манотис» случайно подтолкнул паренька, начинавшего на кухне геологического отряда и мечтавшего стать военным штурманом дальнего плавания, сделать первый шаг на пути превращения его в будущего ученого, ведущего исследования, которые определяют состояние на «кухне» и геологии, и морской биологии, побывавшего в большей части стран и морей планеты.

А пока проходили дни, недели, заканчивался второй месяц нашей экспедиции. Двое рабочих сделали три ходки с лошадьми на базу, чтобы отвезти собранные коллекции горных пород и пополнить запасы продуктов. Назавтра предстоял отдых, очередная выпечка хлеба и банный день. Лагерь был разбит на берегу небольшой речушки, которая изобиловала рыбой. Все ушли в маршрут. Я остался, чтобы заняться камеральной Камеральный — относящийся к лабораторной обработке материалов, полученных в экспедициях. обработкой коллекции, подготовкой ее к отправке на базу и сотворению, по возможности, не рядового ужина. Расправившись с коллекцией, я замочил сухой картофель. Он должен был много часов размокать, чтобы его возможно было поджарить и подать в качестве гарнира к жареным ленкам. На первое должен был быть гороховый суп с копченой олениной, а на третье — компот из сухофруктов. Процесс готовки был в полном разгаре, я стоял с удочкой на берегу речки, когда на противоположном берегу речки метрах в пятидесяти появился медведь.

— Миша, миша иди сюда, — произнес я, ни о чем не думая.

И он направился в мою сторону, естественно, не по моему приглашению, а по его собственным планам. Я понял, что дело принимает неожиданный оборот, и в одно мгновенье сменил удилище на кавалерийский пятизарядный карабин. Стрелял я хорошо, на уровне первого спортивного разряда (с пятидесяти метров пулей разбивал вдребезги спичечный коробок), с медведем встречался на заре раннего детства и поэтому был спокоен. В критической или экстремальной ситуацию я всегда действую решительно, кажется, не раздумывая, но всегда имея в голове реальный план действий. Я решил, что буду стрелять, если медведь перейдет речку, а до меня останется тридцать–двадцать метров. Я принял стойку, приготовившись стрелять с колена. Как только одна из лап медведя коснулась моего берега, раздался выстрел. Зверь вздрогнул, но продолжал идти. Еще один выстрел с прицелом в его лоб, раздался противный визг отрикошетившей пули. Я, ничего не понимая, спокойно попятился на несколько шагов назад, досылая в патронник очередной патрон, облокотился карабином на крупный валун, чтобы наверняка стрелять с упора и снова выстрелил. Медведь, взревев, поднялся на задние лапы, готовясь к нападению. В его тяжелом прерывистом дыхании, в маленьких злобных глазах, в кривых могучих когтях — во всем его облике чувствовалась страшная звериная сила, способная сокрушить все на своем пути. Прицелился точно в район сердца, выстрелил и снова передернул затвор, вдруг с ужасом обнаружив, что пятого патрона у меня нет. Я совсем забыл, что накануне стрелял глухаря, и в магазине карабина осталось всего четыре патрона. Первая мысль — метнуться к палатке за патронами, но в соревновании с нападающим медведем мне точно не успеть это сделать. Достаю нож из ножен (из рассказов охотников–эвенков я знал, что пошедшему в нападение медведю, поднявшемуся на задние лапы надо вспарывать брюхо снизу вверх) и бросаю мгновенный взгляд в его сторону — на гальке лежала бездыханная туша огромного зверя. Холодный пот стекал по моему лбу, подленькая дрожь пронзала все тело, коленки ходили ходуном, чуть не заплетаясь друг за друга. Когда опасность миновала, вероятно проявился страх за возможно другой исход этого поединка, я смог осмыслить, что произошло. Одна из пуль отрикошетила от низкого покатого лба медведя, приведя его в состояние шока, под действием которого он продолжал свою уверенную поступь и затем поднялся во весь рост. Последняя пуля, пронзив сердце, остановила жизнь могучего зверя, повалив его замертво на берег речки. Это был первый убитый мною медведь, который поплатился за свое любопытство и неверно оцененные последствия встречи со мной. Вернувшиеся вечером коллеги, увидев огромную тушу в пяти–шести шагах от входа в палатку, заставляли раз за разом меня повторять дневные события, перемежая почти каждое мое предложение одними и теми же вопросами: а ты что, а он? Значительно позже, когда на моем счету было более пяти медведей и я хорошо знал, что может сотворить с человеком смертельно раненный зверь даже с десятком пуль в его теле, я понял, каким юношеским безрассудством была моя первая «охота» на медведя.