Создатель
вернуться

Борхес Хорхе Луис
Шрифт:

Борхесы

О португальских Борхесах едва ли Что вспомню — о растаявших во мраке Родах, что мне тайком былые страхи, Пристрастья и привычки передали. Почти не существующие звенья, Уже недостижимые для слова, Они — неразличимая основа И смены дней, и праха, и забвенья. Пусть будет так. Исполнились их сроки: Они — прославленный народ, который Песков и волн одолевал просторы, На Западе сражаясь и Востоке. Они — король, затерянный в пустыне И уверяющий, что жив поныне.

Луису де Камоэнсу

Года без сожаления и мести Сломили сталь героев. Жалкий нищий, Пришел ты на родное пепелище, Чтобы проститься с ним и жизнью вместе, О капитан мой. В колдовской пустыне Цвет Португалии полег, спаленный, И вот испанец, в битвах посрамленный, Крушит ее приморские твердыни. О, знать бы, что у той кромешной влаги, Где завершаются людские сроки, Ты понял: все, кто пали на Востоке И Западе земли, клинки и флаги Пребудут вечно в неизменном виде В твоей вновь сотворенной "Энеиде".

Девятьсот двадцатые

Круговращенье созвездий не бесконечно, и тигр — лишь один из призраков наважденья, но, не встречая нигде ни случая, ни удачи, мы считали, что сосланы в это бездарное время, время, когда ничего не могло родиться.

Мир, трагический мир был далеко отсюда, и нам предстояло найти его в прошлом: я сплетал убогие мифы о двориках и кинжалах, а Рикардо мечтал о своих табунах и загонах.

Кто мог подумать, что завтра вспыхнет зарницей? Кто предвидел позор, огонь и нещадную ночь Альянса?

Кто бы сказал, что история хлынет на перекрестки — наша история, страсть и бесчестье, толпы, как море, гулкое слово "Кордова", смесь реальности и сновиденья, ужаса и величья!

Ода, написанная в 1960 году

Закон ли тайный или явный случай, Свершая мой сновиденный удел, Велят, незаменимая отчизна, Наполнившая срамом и величьем Сто пятьдесят невыносимых лет, Чтоб, капля, я воззвал к тебе, стремнине, Чтоб, миг, заговорил с тобою, время, И в задушевный разговор влились Обряд и мрак, возлюбленный богами, И храмовая чистота стиха? Я, родина, искал тебя в руинах Окраинных бездонных вечеров, В репье, ветрами пампы занесенном На лестницу, в невозмутимых ливнях, В неторопливом обиходе звезд, В руке, пощипывающей гитару, В могучем притяжении степей, Которые владеют нашей кровью, Как море — саксами, в благочестивых Крестах и чашах родовых могил, В еще девичьей нежности жасмина, В серебряной монетке, в шелковистом Прикосновении немой каобы, Во вкусе мяса, в сладости плода, В двухцветном флаге над щипцом казармы, В заношенных легендах о ноже И винной стойке, в тысячах закатов, Ушедших и осиротивших взгляд. В поблекших за лета воспоминаньях О двориках, где слуги носят имя Своих хозяев, в нищенских страницах Книг для слепых, развеянных огнем, В неумолкающем паденье ливней Того эпического сентября, Какого не забыть, но это ворох Едва ль не чуждых знаков и имен. Ты больше верст своих безмерных далей И дней твоих неизмеримых лет. Ты больше, чем немыслимое море Твоих родов. Нам не узнать, какой Ты видишься Творцу в животворящем Сиянии предвечных образцов, Но мы, неистребимая отчизна, Живем и умираем, вызывая Твой сокровенный и слепящий лик.

Ариост и арабы

Кому по силам книга? Для начала Хорошей книги требуются зори, А к ним — века, сражения и море, Чтоб сталкивало всех и разлучало. Так думал Ариост и с наслажденьем, Пустив коня по вековым просторам Гробниц и сосен, возвращался взором К стократно перевиданным виденьям. Италия была на то мгновенье Край призраков, которые, подъемля Клинок, за веком век трудивший землю, Переплетали с памятью забвенье. Бредя по Аквитании, попали Полки в засаду под крутой горою, — Отсюда сновиденье о герое, Мече и звуке рога в Ронсевале. Божков и стяги сакс, от века хмурый, Восставил над английскою страною, Придя тупой и грозною войною, — Отсюда сон про короля Артура. Под блеклым солнцем северного края Родился сон, в котором спит подруга, Не покидая огненного круга И суженого верно ожидая. Не знаю, на Парнасе иль Востоке Родился сон, в котором конь крылатый По небу скачет в сторону заката, А на коне летит колдун жестокий. И Ариост как будто с колдовского Коня смотрел на царствие земное, Измеренное вечною войною И юной страстью, рушащей оковы. И мир для зачарованного взора Цвел дивным садом в золотом тумане, Сливаясь за невидимою гранью С садами Анжелики и Медора. Мелькали, словно призрачные клады, Что в Индостане навевает опий, Любовные утехи и разлады В его поэме, как в калейдоскопе. И в колкости, и в страсти несравнимый, Он сам стыдился собственного пыла, Придумав замок, все в котором было (Как в жизни) притягательно и мнимо. Как всем поэтам, рок или фортуна Не пожалели редкостного дара Ему, скакавшему своей Феррарой И, вместе с тем, далекой кромкой лунной. Из невесомой ржави сновиденья И слякоти сновиденного Нила Его воображенье сотворило Великолепное хитросплетенье — Меандр, алмаз, где ты на повороте Опять оказываешься в начале, Чтоб с музыкой, не знающей печали, Плутать, забыв об имени и плоти. Европа чуть не сгинула бесследно, В тот лабиринт заведена азартом: Сам Мильтон мог рыдать над Брандимартом И сокрушаться о Далинде бедной. Бог с ней, Европою! Дары иные Гигантский сон без края и без срока Оставил обитателям Востока, Где спят пески и бродят львы ночные. О шахе, что опять казнит бесстрастно Царицу после сладостного мига, Нам и сейчас рассказывает книга, Чье колдовство столетьям неподвластно. Крыла из мрака, птичьи лапы с целым Слоном, чертящим небо на закате; Магнит-гора, чье пылкое объятье Таит в себе погибель каравеллам; Земля, стоящая на холке бычьей, А бык — на рыбе; тайные реченья, Скрывающие силу превращенья Скалы — в пещеру с золотой добычей, — Народам снились, что, сродни потопу, Прошли по стольким городам и странам, И сон, который виделся тюрбанам, Верней клинков завоевал Европу, И Ариост, над чьей любой страницей Неспешными и праздными часами Позабывались, грезя чудесами, Стал сном, который никому не снится. Застывший у черты исчезновенья, С Востоком рядом — попросту словесность, Он сон, который снится сну. (Известность — Одна из разновидностей забвенья.) Вечерний луч, тусклея на излете, Касается покинутого тома, И беглый свет скользит по золотому Тисненью на ненужном переплете. Безгласный том плывет по запустенью Библиотеки через тьму ночную, Столетье за столетием минуя И мой удел, мелькнувший как виденье.

К началу занятий англосаксонским языком

Спустя пятьдесят поколений (пропастей, отведенных временем человеку), на берегу далекой большой реки, неизвестной драконам викингов, я воскрешаю шершавые, неподатливые слова, которые (некогда ртом, а сегодня — прахом) складывал во времена Мерсии или Нортумбрии, прежде чем стать Хейзлемом или Борхесом.

В субботу мы прочитали, что Юлий Цезарь первым из ромбуржцев прибыл подмять Британию; Значит, и гроздья еще не созреют, как я услышу того соловья из загадки и плач двенадцати воинов над погребенным вождем.

Версиями позднейших английских или немецких слов, знаками знаков мне кажутся эти слова, а ведь в каждом из них был образ, и человек призывал их во славу меча и моря; завтра они возвратятся к жизни и fyr будет означать не fire [20] , а удел прирученного и многоликого бога, чей вид повергает нас в первобытный трепет.

Благословен лабиринт бесконечных причин и следствий, что на пути к тому зеркалу, где никого не увижу или увижу другого, мне даровал созерцать зарю языка.

20

Огонь (древнеангл., англ.).

Адроге

Кого теперь встревожит, как когда-то, Что потеряюсь, забредя в глухие Куртины, где для праздного заката И неискоренимой ностальгии Возводят кров незримый дрозд на ветке, Колдующий над песнею старинной, Круговорот струи, мираж беседки, Виденья статуй и фантом руины? На черном черный (знаю) в запустенье Пустой каретник проступает, сдвинув Границы мира пыли и жасминов, Что помнит об Эррере и Верлене. От эвкалиптов по ночным террасам Плывет целебный аромат былого — Тот аромат, что вне уловок слова И времени зовем домашним часом. Ищу и нахожу свой долгожданный Порог. Все тот же дом под черепицей Рисуется, и так же из-под крана Вода на плитки дворика сочится. А в зоркой тьме строения пустого Спят за дверьми сновиденные тени — Хозяева нетронутых владений Утраченного и пережитого. Я знаю в этих призрачных пределах Любую мелочь: блестки на граненом И выгоревшем камне, повторенном В зеркальных анфиладах помутнелых, И стиснутое в медной пасти львиной Кольцо, и разноцветные кристаллы Веранды той, что в детстве открывала Два мира мне — зеленый и карминный. Ни бедам, ни смертям не подначальны, Хранят свое былое эти тени, Но все они, как всё вокруг, реальны Лишь в памяти — в четвертом измеренье. Там, только там от времени закляты Сады и дворики. Пережитое Их обвело магической чертою, В одно связав рассветы и закаты. Кто б смог нарушить хоть в одной детали Строй этой жалкой и бесценной прозы, Уже недосягаемой, как розы, Которые в Эдеме расцветали? И память об оставшемся за гранью Домашнем крове я несу как бремя, Не понимая, что такое время, Хоть сам я — время, кровь и умиранье.