— Я буду учиться, а ты носи за меня!

А то встретишь обоз с дровами, с бревнами.

— По наряду — спросишь — везете?

— По наряду, батюшка.

Картина этих «носи» и «вози» до того однообразная, до того однотонная и мрачная, как будто вышел с Одиссеем на берег Аида, и все разнообразие в посещении мертвых. Кто-кто не перебывал у меня по ночам, а утром я даже записываю эти посещения и пробую даже судить их, наприм., в левую графу запишу Петра Великого, в правую нашего попика отца Афанасия, который в особенно торжественных случаях, напр., на именинах, заводил с моей матушкой разговор о дубинке Петра. За исключением редким вопрос направо или налево, куда идти Гоголю, куда Белинскому, решается <1 нрзб.>просто вплоть до славян и варягов, только там уже, где начинается разделение на человека и обезьяну, получается путаница страшная, видимо, требуется для этого решение основного вопроса, человек от обезьяны или обезьяна от человека происходит.

Мне кажется, что обезьяна и человек некогда произошли (и теперь происходят) из одной утробы, только человек падает до обезьян и, падая, вспоминает и хранит образ своего прародителя человека — это человеко-обезьяна, а обезьяна, совершенствуясь в борьбе за существование, и думает о будущем, неохотно озираясь назад на прародителя обезьяну, — это обезьяно-человек, бегущий по рельсам прогресса. Итак, налево обезьяночеловек, направо человеко-обезьяна.

Итак, падая, одни восстановляли в мечте первоначальный образ человека и даже сверхчеловека — консервативная часть бытового человечества.

Другие, совершенствуясь, наполняют землю, имея в будущем идеал фабрикации человечества вполне совершенного, размножающегося путем штампования.

Так земля наполняется призраками все более и более падающей человеко-обезьяны к действительно существующим обезьяно-человекам, творящим призрак будущего человека.

В жизни те и другие перемешиваются между собой и то бывают в ладу — время исторического мира, то в ссоре — гражданская война обезьяно-человека с человеко-обезьянами.

30 Декабря. Мангонари, Куприн, Маныч, Мария Ивановна Попова, Легкобытов и Щетинин и его пьяная Русь. Наши хлебные бои и самобоги.

Первый раз в жизни видел музыкальный сон, играли на клавесинах простую песенку, похожую на «Warum» [9] Шумана, только все-таки не «Warum», и до того изящно, тонко. Кто-то сказал: «Клавесины — самый страшный враг советской республики».

Прогресс значит размножение таких, как я сам (я сам — хочу и могу), он предполагает некоторое самодовольство в человеке, все прогрессисты самодовольны, Шипов, Стахович Александр и Михаил.

Напротив, регресс состоит в сознании своего ничтожества и чувства конца, зато мечта восполняет пустое место своей самости светлым существом человека и Бога, существующ. вне моей самости где-то, когда-то.

Поэтому определение народа с самой жалкой цивилизацией может быть источником высочайшей культуры ценностей, которые при помощи гипотезы «рабочей ценности» всяких идей могут пойти на удовлетворение самодовольных прогрессистов.

Так эта человеко-обезьяна создала Бога Христа, а уж обезьяно-человек приспособил его к делу прогресса.

0° Р. Каждодневная пороша. Вчера приехал Булыгов.

31 Декабря. Горюч-камень — бремя родины. Ив. Афанасьевич (в Рябинках) швырнул им в Толстого и в Достоевского; Черный лик бога за этим камнем. Типы темных людей (черносотенцы). Потому что выхода нет чувству родины.

Подвиг Дунички (анализировать). Горюч-камень (Артем) — мое черносотенство. Еще нужно так же (по черточкам) разобрать и мать мою.

— Мы холостые граждане, как евреи, холостые граждане, у которых нет больше отечества.

8 Р. Снег перестал.

Европ. Новый год — 1921.

1 Января. Парижский период при свете от чтения романа Достоевск. «Подросток» {74} («Я бы вас любила, если бы вы меня меньше любили, — я средняя женщина»).

2 Января. Миша Герасимов. Ник. Ник. Виноградов приехал в Москву из провинции и приспособляется.

— А может быть, предания и заветы отцов, сохраненные в сердцах отдельных людей, пронесутся через головы современного поколения, и станет, наконец, можно открыто любить Россию.

— Или славянские торгаши будут к старой русской культуре, как новые греки к Элладе: для всех Эллада, только не для греков, для всех Россия, только не для русских.

— Мысль этого человека работала, как заяц бежит: это прямо, все прямо, и вдруг сметка в сторону, и опять прямо, и опять сметка, а в общем по кругу всегда возвращаясь к своему логову — исходному пункту.

Это логово было прирожденное ему чувство благообразия, сочетавшееся страшно так с желанием разрушить всякое видимое благообразие, в конце концов, во имя того же, только идеального благообразия. Вот Хрущево: мать сидит в старом кресле… И вдруг скачок в сторону, сметка: рябая женщина, вдова крестьянская Таня сидит в гостиной одна, наконец-то одна во всем доме — час настал! теперь или никогда! Он уходит в свою комнату, рюмку за рюмкой насильно без закуски выпивает всю заготовленную давно уже для этой цели полбутылку водки — водка не действует! но ничего: «Я пьян, я пьян! — воображает он, — я действую теперь, как пьяный, пьяному море по колено». После этого он идет в гостиную и не своим голосом говорит: