Раньше есть собирались вместе, а срать врознь, теперь едят врознь, а срут вместе: коммуна!

Смертельная тоска и усталость, но вот уж не скука, еще лет пять такой жизни, и понятие скука лишится в нашем сознании всякого психологического основания. И вот, оказывается, существует мир, где люди скучают иногда, — в Англии, где есть обыкновенная жизнь! Прошлую ночь я разговаривал с кошкой, а днем я распутывал дело о мошенничестве комиссара здоровья, его товарищ за него ручался, уверял, что человек он жалостливый и знай, как я нуждаюсь, то не украл бы у меня кольца. «Коснись, — говорил он, — меня самого, да приди вы ко мне со своей нуждой, так я… — он подумал немного о том, что бы он мог дать такому человеку, — так я бы дал меру картошек! Ей-Богу бы дал, не верите?» Прошлую ночь разговаривал с кошкой, прошлый день с комиссаром, а нынче то и друг ое одинаково кажется сном, и вдруг письмо из обыкновенного мира, где не спят, где постоянный день и очень много продуктов продовольствия и можно скучать.

Ив. Серг., проклявший сов. Россию, теперь хочет вернуться в нее из ентой Англии.

Пословица: хрен не слаще редьки.

Незаметно сложилось так, что множество молодых людей ходят теперь на разные заводы бесплатно работать под угрозой, что иначе их заберут на войну, — вот это состояние военнообязанных и есть осуществление желаний — мечта поправить дело войны-разрушения на дело созидания. На вопрос мой этим законным зайцам, как они работают, они сказали: «Не работаем, а солнце ловим в пехтерь» (пехтерь — сетка для сена).

Я доверил свое кольцо комиссару, а он его украл. Вас. Мих. сказал: «Верить теперь можно только себе, и то до обеда».

Разделение на здешний мир (земной) и «тот свет» (идеальный мир) явилось от несчастья, страдания, греха, а грех — «такое действие», от которого наше умственное существо и чувствующее распадаются и существуют в нашей душе, как два отдельные мира. От этого наша жизнь часто представляется каким-то тяжелым путем на далекое расстояние. Но бывают страсти — психологические взрывы, которыми разрушается расстояние, пространство, предмет становится лицом к лицу и мир обыкновенный желанно-прекрасным. Так бывает у влюбленных, поэтов, охотников, страстно-добрых, религиозно-любящих, удачливых игроков и дураков. (Достоевский на этом пути создал своего кн. Мышкина.)

— Трудно устроить мельницу, а ласточки сами будут летать над водою.

— Ласточек нет.

— И мельницы нет.

В ландышах вечная весна — сама весна, со всею прелестью детской любви. Поздняя, осенняя любовь не оставляет такого следа, как бы ни была прекрасна осень, она кончается грязью. Так и поздняя любовь кончается плохо.

Пусть они разделяются на меньшевиков и большевиков, в них одинаково посеяно зерно насилия, мораль пала вместе с эсерами (хороши и эсеры!).

Видел Германию и ни разу за два года жизни там не видел признаков социального бешенства. Немцы временно отлучены от нас, они органически наши, без них у нас пустое место, которое занимают воры, пьяницы, над которыми все смеются.

Можно ли говорить женщине о Боге и Его заветах, если она только что убежала от мужа?

Жизнь сильнее!

И если люди, отчаявшись в общем деле, стали каждый врозь спасать свою жизнь, как теперь, — что же можно им говорить о заветах общежития — жизнь сильнее!

Пришлась она ему, как жир на сухой сапог.

26 Мая. Дни пошли майские, роскошно-равнодушные к нам. Соловей поет. Примериваюсь, прицеливаюсь, как бы начать свое стариковское ремесло, а никак не начнешь.

Политику мы переняли у женщин.

Чувствую и теперь в себе нераскрытую силу, как метеор, пролетающий в безвоздушном пространстве. Я не ищу, как слабые, оправдания мраку своей пролетающей души, но я ищу сопротивления, как метеор.

Людей нет? Неправда, все люди здесь, но их души летят во мраке, не светят другим, как метеоры не светят в безвоздушном пространстве.

27 Мая. Таинственно и внятно поет соловей, пока еще не померкли звезды, а как взялась заря, тут маленькая птичка так настойчиво твердит славу утру, что соловья и не слушаешь. Опять, как вчера в это время, по мостику — тук-тук-тук — два кота мчатся друг за другом, и топот их по сухой земле слышен далеко. Только раннее утро и тихо, потом стучат, гремят, ругаются, вечером пение с лодок: «Комиссар ты будешь с виду и подлец душой». Начинает фельдшер со стороны больницы, а потом мотив охватывает все озеро, и, пока не уснешь, все слышишь один мотив и одну фразу: «Ничего подобного!» Легион голосов повторяет: «Ничего подобного!»

Как давно мы «покорили» природу, загубили леса, распугали, разогнали, перебили птиц и зверей — куда все девалось! Только в ранние утренние часы еще можно подслушать жизнь ее. Как малое дитя, мы должны бы теперь оберегать ее, охранять. В эти часы можно понять то прекрасное, что осталось еще вне человека, а потом весь день бываешь свидетелем той природы непокоренной, которая осталась внутри человека. В природе нет того, что мы называем «зверское»: зверь в природе не судим, он может быть и хорош, и плох, как взглянется. Но убитый в природе, он как будто переселяется в душу человека, и тут только он становится тем «зверем», который действительно страшен и непокорим. Ты, человек, покоряешь природу и воспитываешь в себе небывалого зверя, имя которому Легион.