Земля нагревается и пахнет сильно, собираются пахать ее и сеять трудовые целомудренные люди, но я в это время уже боюсь ее плена и лес меня отзывает к своей чистоте и невинности. Там орех начинает выкидывать золотые сережки свои и разогретый на солнце комар на прошлогоднем листе сушит крыло, расправляет его. И тут теперь птицы. Поют только самые невинные, самые чистые, а те большие и страстные майские певцы, хотя здесь уже все, но не поют, а бегают, как мышки, по сухой листве. Лягушки еще не начинали свою песню. А вот и запели лягушки.

Земля дышит, муха летает, подняли гомон лягушки и соловьи начали робко, кукушка, свет горячий, воды установились, поднялась трава, зацвели цветы и лес одевается, и я потерял себя… весна для всех начинается, и растеряны все мои ожидания, и знаю, что не мне достанутся фиалки, ландыши и этой весной. Я очнулся уже летом — вот лето!

8 Февраля. Из чего складывается счастье русского, первое, что можно куда-то уйти-уехать постранствовать, куда-нибудь в Соловецкий монастырь, или в Киевские печуры Богу помолиться, или в Сибирь на охоту, или в просторы степные так походить — это тяга к пространству Руси необъятному; и другая половина счастья — вернуться к себе в тишину и засесть на добрые дела — тяга к уюту. Теперь пространство России, как сеть на мелкую рыбу, и первый в сеть попадается тот, кто любит пространство <1 строка нрзб.>.А там, где был прежде уют, стоит желтый дом с выбитыми окнами и <1 нрзб.>дверями: тут солдаты стояли и дом разваливается, и каждый, кому есть нужда, останавливается возле угла <1 нрзб.>дома — вот все.

9 Февраля. Радость русского человека самая первая, что можно было постранствовать, в Соловецкий монастырь или в Киевские печуры Богу помолиться, или по широким степям так походить, или в Сибирь уехать попытать счастья на новых местах, узнавая, как люди живут.

Теперь будто частая сеть накинута на все это необъятное пространство и нет в нем страннику места. У оврага, занесенного снегом, стоит треснувшее оледенелое дерево, и далеко, далеко слышно, как от ветра злого скрипит оно на всю Скифию, и видно при свете волчьего месяца, как хлещут одно о другое его оледенелые ветви. Волчья жизнь вокруг, нет места страннику, только волки подходят к скрипучему дереву.

Нет, куда тут странствовать, вернуться бы в дом блудному сыну — вот вторая половина русской радости: из большого пространства вернуться в дом родной к родному уюту и сесть на доброе дело. Но где же этот дом, где домашний уют. <1 нрзб.>стоит желтый в родном городе, в нем побывали, видно, солдаты: окна выбиты, двери растащили на растопку соседи и бросили; один прохожий остановился на углу, помочился, пошел и другой за ним остановился — удобное место; и так все, кому есть нужда, подходят к этому месту только за этим, поганое место.

Диктатура босоты, порожденная государственной винной монополией… откуда-нибудь из спокойного места до того, наверно, понятно, отчего так все у нас вышло и что будет дальше, как и чем кончится эта диктатура босоты, порожденная государственной винной монополией.

10 Февраля. Когда вдумываешься в Достоевского, то ничего не остается неожиданного в современности («без чуда») и как будто в стороне живешь и никакой не было революции…

11 Февраля. Морозы лютые! Месяц просветил. Зато как ярки звезды по ночам! так царят над землей. С Левой каждый вечер говорим о звездах.

Лень — мать творчества и пороков, самая великая лень. И хорошо (если хорошо кончится).

В Иване Карамазове повторяется «Преступление и наказание», только сложнее дело и преступник раздвояется на эмигранта и уголовника (как в действительности).

Черта Ивана: вспыхнув для действия, внезапно охладевает (понял!).

12 Февраля. Нет ничего. В пустоте мародеры города, мужики и евреи работают.

— А это? — указывает на одежду на мне.

— Это на мне.

— Не продается?

Готовы все купить совсем с мясом.

В обычной жизни автор живет, как земельный собственник: владелец земли поступает так, будто он один владеет и для себя одного, между тем его существо выше, и право на собственность — один миг в жизни земной коры, и смысл (бессознательный) его жизни состоит в том, что, работая для себя, он работает для всех — невольно (бессознательно) он работает в коллективе; так и автор только воображает, что творит без читателя: на самом деле он находится с ним в бессознательном содружестве; теперь, я думаю, нарушена эта внутренняя наша связь (хотя извне коммуна) и потому нет творчества.

Зимою 1916 года министерство торговли командировало меня на верфи в Нью- <1 нрзб.>и я там застрял до весны 1920 года — до теперь: весна теперь, еще одни сутки переезда в ужасных сыпных вагонах, и я буду на родине, в одной из центральных губерний России (описание всего, что случилось, по рассказам очевидцев).

16 Февраля. Когда я сказал, что вселенная бесконечна, Лева вскричал:

— Враки, не может быть, никто этого не видел!