За наше почти четырехмесячное пребывание в России в 1918 г. мы несколько раз считали близким падение большевистского правительства, постоянно видели серьезную опасность для его существования и рассматривали его, конечно же, как недолговечное. Такие оценки опирались, естественно, на тогдашнее международное положение, дававшее нам основание считать, что Германия сможет добиться для себя сносного равновесного мира. Из контактов с различными течениями в России мы понимали, что диктатура коммунистическо-семитского клуба, хотя и не пользовавшаяся поддержкой масс, в результате основательного разоружения своих противников и из-за отсутствия единства всех ее врутренних врагов вряд ли могла бы быть свергнута только изнутри. Поэтому поражение Германии невольно весьма существенно укрепляло позиции большевизма.

Различные движения отдельных генералов и групп в кругах казачества против большевиков лишались поддержки и надежд после прекращения немецкой оккупации Украины и западных районов России. Попытка Антанты, предпринятая по настоянию французов, играть решающую роль в России, была бессистемной и слабой и потому обреченной на неудачу с учетом весьма слабого в географическом и стратегическом отношении положения по сравнению с положением Германии. Поэтому большевикам удалось в то время поочередно преодолеть все свои внутренние опасности, начиная с чехословацкого корпуса и кончая Врангелем [79] .

Разногласия в рядах Антанты, а именно, различие во взглядах французов и англичан на русскую проблему после выхода Германии из войны, явились вторым важным благоприятным для Советов фактором, наряду с разобщенностью внутренних противников большевиков, получивших, таким образом, долгожданную передышку, помогшую большевикам укрепиться изнутри и против внешних врагов путем широкой мобилизации масс, которая, к слову, способствовала и борьбе с общей безработицей в стране.

Момент исторического значения — война между Польшей и Россией — не был использован. Антанта оказалась не в состоянии использовать польскую победу, наступившую после первоначальных впечатляющих военных успехов русских, таким образом, чтобы можно было свергнуть большевизм. Когда в феврале-марте 1921 г. произошли крупные мятежи в различных районах России, в том числе наиболее опасный — в Кронштадте, против диктатуры, в широких кругах за границей полагали, что тирании Ленина-Троцкого приходит конец. Такое мнение не разделялось, пожалуй, теми, кто был глубже знаком с русскими делами и и понимал, что и на этот раз речь шла лишь об очередной группе противников большевизма — эсерах — и что и эти люди начали борьбу лишь в некоторых районах страны, только единство всех противников способно при условии отсутствия конкретной помощи извне (это следует снова подчеркнуть) обеспечить победу над большевиками; но и такая победа была бы возможна лишь, если бы в результате какого-либо мятежа в Красной армии произошел бы переворот в Москве, в результате которого в руках контрреволюции оказались бы главные большевистские руководители, однако в ближайшее время такое маловероятно.

Вышесказанное показывает, как мною оценивается возможная продолжительность советского правления. Оно не может быть неограниченным, но с учетом внешнеполитической ситуации может продержаться еще довольно долго. Поскольку этот режим живет лишь на наличный капитал, то в один прекрасный день всеобщее недовольство и отчаяние в сочетании с полнейшим экономическим крахом приведут к окончательному падению этого режима, как я это описал выше.

Но я не исключаю, что советская власть, осознав экономическое безрассудство своих мер и тирании, неприемлемой на длительное время для народа и для собственного существования, использует ту передышку, которая была подарена большевикам после нынешней внутренней победы и, в результате оппозиции остального мира, в частности Англии, постепенно преобразует себя. Возможно, Ленин, человек, несомненно, необычайного таланта государственного руководителя, постепенно сумеет перестроить Россию и превратить ее в страну демократического правления, преобразует прежде всего промышленность и торговлю, сделает их жизнеспособными, денационализированными, отменит террор или же существенно ограничит его, а также восстановит правовую жизнь в стране. Некоторые его речи, а также некоторые решения последних коммунистических конгрессов и другие признаки, например, экономический договор с Англией, свидетельствуют о таком переломе, наступление которого должно было бы в конце концов привести к устранению на своем пути людей кровавого террора даже в случае их переориентации.

Когда в ноябре 1918 г. в Германии разразилась революция, то все надежды русских коммунистов, в угоду которым был заключен Брестский мир и были приняты все последовавшие за ним мероприятия, в частности, подписаны с легкостью Дополнительные договоры в августе 1918 года, были, казалось, близки к реализации. Большевизированная Центральная Европа весьма увеличила бы сроки существования и перспективы дальнейшего распространения коммунизма. Но когда в последующее время события в Германии привели лишь к демократической республике, а обе попытки создать другие советские государства — в Баварии и Венгрии — быстро потерпели неудачу, надежды на мировую революцию быстро пошли на убыль, даже если таковые и были когда-либо обоснованными.

Таковыми они, по моему мнению, не были, по меньшей мере применительно к странам-победительницам. Народы, только что одержавшие под руководством своих правительств полную победу в империалистической войне, думают прежде всего не о государственном перевороте, т. е. не о разрушении достигнутого. Развивая эту мысль, я не считаю справедливым, когда широкие круги немецкого бюргерства упрекают наш народ в революции во время войны с внешним врагом, в глубоком равнодушии к судьбе отечества и в недостатке стойкости и верности ему, даже если я и далек от мысли простить переворот в Германии и прежде всего его инициаторов, то, ради справедливости, мне кажется, следовало бы учесть причины происшедшего в нашей стране.

Подобно войску, которому в наступательных операциях обычно присуще, по моему опыту, весьма тонкое, инстинктивное чувство ожидаемого успеха, победы, правильности тех или иных шагов, или же понимание, в какой момент необходимо приостановить наступление, точно так же народ инстинктивно оценивает ситуацию, реальность надежд Германии на победу или же на приемлемый исход ее военных усилий. Только после того, как летом 1918 г. эта вера была окончательно утрачена, преступные планы ограниченного круга людей обрели столь благоприятную почву, что их цели, во имя которых они вполне сознательно желали поражения своему отечеству, стали близки к осуществлению.

Я твердо убежден в том, что французский народ, стойкость которого, несмотря на четырехлетнюю оккупацию, столь настойчиво противопоставляется нашей стойкости, тоже поистине достойной восхищения, мог бы быть побежден еще в 1915 году, окажись он в такой же коалиции и в голодной блокаде, против трех четвертей обитателей земного шара. Как и каждый француз, знавший, что время работает на него, что ему будет приходить все новая и новая помощь, так и всякий более или менее мыслящий человек в странах Четверного союза ощущал, что любые потери в людях и технике были невосполнимы, что всякий лишний день продолжения войны работает против нас.