— Господи, какие страсти — гоняться за призраками со скоростью тысяча километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.

— Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, и я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!

— А почему по теням?

— Видите ли, другого выхода не было. Раньше все учебные и тренировочные стрельбы летчики вели по конусам. Вы, конечно; понятия не имеете, что за штука конус? Это полотняный мешок, привязанный к длинной-длинной веревке. Веревку цепляли за самолет-буксировщик, тот таскал мешок по небу, и мы стреляли в конус. Пока самолеты летали сравнительно тихо, все шло прекрасно. Но когда скорости в триста — триста пятьдесят километров в час стали считаться малыми, от тряпочных конусов пришлось отказаться. На больших скоростях мешки эти просто разлетались в клочья. Попробовали строить мишени-планеры и таскать на буксире их, но и новые мишени не выдерживали нужных скоростей. А тут подошло время испытывать прицелы скоростных машин. Получилось: самолеты есть, подходящее оружие тоже есть, прицелы сконструированы, а стрелять не по чем…

— И кто придумал охотиться за тенями? — заинтересовалась Клавдия Георгиевна. Она уже давно заметила, что стоит Хабарову заговорить о деле — полетах, машинах, товарищах, — и авиация, которая вообще-то была бесконечно далека ей, становится и притягательной, и манящей.

— Придумал толковый инженер и большой выдумщик… Но беда — сам он никогда ни на чем не летал. Теоретик! Ну и написал нам теоретик такие тактико-технические условия испытаний, что весь Центр в лежку валялся. Со смеху. Точно уж не помню, но что-то в подобном роде он сочинил: «Быстро выполнив первое прицеливание с дистанции тысяча — восемьсот метров, летчик несколько уменьшает угол и продолжает энергичное сближение с тенью до дистанции шестьсот — четыреста метров…» Ну и в таком духе… Юмористический получился документ. Вот Алексей Иванович Углов и сделал на полях пометку: «Прошу поставить памятник за счет фирмы. Непременно мраморный, с голубыми разводами по серому фону». — И, будто спохватившись, Виктор Михайлович спросил: — Вам это интересно? Что-то я разболтался…

— И что ж было, когда инженер прочел резолюцию этого Углова?

— Сначала не понял шутки и разозлился, потом понял и расстроился. Так расстроился, что лично мне жалко его стало.

— И вы взялись летать?

— Не сразу, конечно. Многое пришлось, пересчитать, переиначить и, конечно, «быстро выполнив первое прицеливание», на второе никто уже не лез, а сразу рвал когти подальше от матушки земли, на высоту. Но все равно это был знаменитый цирк!..

— Вот вы говорили, Виктор Михайлович, что во сне вам было страшно, а на самом деле? Когда летали?

— Тоже.

— Что — тоже?

— Страшно.

Клавдия Георгиевна задумчиво поглядела в лицо Хабарова и очень тихо, почти шепотом спросила:

— И вот так каждый день бывает страшно? Сегодня, завтра, всегда? Это же кошмар!

— Ну почему — кошмар? Привыкаем. Не дрожать, конечно, привыкаем, а переступать страх. Наяву легче, чем во сне. Во сне я беспомощный, а в настоящем полете — хозяин…

— А тот Углов, который про памятник написал, тоже стрелял по теням?

— Стрелял!

— Он очень смелый?

— Углов? Очень! Иногда даже слишком.

Тамара в присутствии Клавдии Георгиевны сделала укол пенициллина, поправила постель, дала Виктору Михайловичу пелентан. Он подчинялся безропотно, внимательно поглядывая но время всех этих процедур на задумавшегося у его кровати доктора. Неожиданно Хабаров спросил:

— А почему, Клавдия Георгиевна, у вас сегодня такой встревоженный вид? Что-нибудь не так?

— Нет, все так. Просто я устала и не выспалась. Не обращайте внимания и лучше расскажите, что вам еще снилось.

— Еще? — Он поморщился и стал неохотно рассказывать: — А потом мне показалось, что в палату вошла мама. Вошла, остановилась у спинки кровати и будто бы начала молиться. И я никак не мог понять, что она там шепчет и почему все время говорит: «Дай бог, чтобы у него с кровью все было в порядке…» Постояла и пошла к окну. Я хотел посмотреть, что она делает у окна, но не мог повернуться.

— Разве же это похоже на Анну Мироновну — молиться?

Виктор Михайлович ничего не ответил. Прикрыл глаза и сколько-то времени лежал совсем тихо. Клавдия Георгиевна решила, что Хабаров уснул, поднялась и хотела уйти.

— Доктор, — неожиданно резко сказал Хабаров, — только не пытайтесь меня обманывать: мама здесь?

— Почему вы решили?

— Я никогда при вас не называл маму по имени и отчеству. Не обманывайте меня, доктор. Единственное, чего я никогда и никому не прощаю, — вранье. Пусть мама зайдет. Не беспокойтесь, я не разволнуюсь, не завалюсь в обморок, и вообще мне мама не повредит, а она все равно видела, какой я красивый. Ступайте, Клавдия Георгиевна, позовите ее.

Вошла Анна Мироновна, внешне очень спокойная, сдержанная, и сразу сказала:

— Тебе повезло, Витя, Вартенесян — настоящий Хирург, и Клавдия Георгиевна мне понравилась.

— Откуда ты знаешь Вартенесяна?

— Оказалось, мы знакомы еще с войны. — И мать принялась рассказывать, как ездила к Бородину, как Евгений Николаевич связывался с больницей, как она по голосу и манере говорить узнала Сурена Тиграновича.

Анна Мироновна говорила ровным голосом, не спеша, всем своим видом пытаясь внушить сыну, что ничего особенно тревожного с ним не происходит. Как это ей удавалось, сказать трудно. Видно, не выучка врача действовала, а скорее — материнская мудрость, самоотверженная и закаленная долгими тревогами.