Желаю Вам, Виктор Михаилович, как можно быстрее поправиться и вернуться на наш аэродром.

С уважением, Антон Блыш.

Виктор Михайлович дочитал письмо до конца и никак не мог сообразить, что же именно так неприятно кольнуло его в этом почтительно-доброжелательном послании? А что-то кольнуло!

И больно.

Наконец понял — не стиль: стиль Антон заимствовал у него, у Хабарова; и не бойкость, собственно, бойкость-то как раз и привлекла внимание Виктора Михайловича к случайно встретившемуся на его пути старшему лейтенанту; кольнули слова — «наш аэродром».

Как-то слишком легко адаптировался Блыш в летно-испытательном отделе Центра. И в шкафчик Углова успел въехать, и аэродром, на котором он, Хабаров, протрубил без малого десять лет, не задумываясь, называет «наш»…

Впрочем, во всем этом, если хорошенько подумать, нет ничего криминального. Ведь и Виктор Михайлович занял в свое время чей-то шкафчик. И разве он форменным образом не одурел от счастья, когда получил свой первый позывной в Центре.

Хабаров вздохнул и взял в руки второе письмо. Оно все, не только адрес, оказалось напечатанным на машинке:

Милый Виктор Михаилович!

Совершенно случайно, из слов Павла Семеновича, я узнала о несчастье, постигшем Вас. И так расстроилась, что сначала вообще перестала соображать. Мне очень-очень-очень Вас жалко. Если бы не мысль, что около Вас находятся сейчас близкие — мать, жена и не знаю уж кто еще, — я бы не стала ничего писать, а просто примчалась к Вам.

Может быть, я поступаю легкомысленно, посылая это письмо, и доставлю Вам своей неосмотрительностью дополнительные огорчения, но и совсем не выразить печали и страха за Вас не могу.

Простите, милый Виктор Михайлович, мой звериный эгоизм.

Меня успокаивает одно, как я думаю, важное соображение: в конце концов мы с Вами всего лишь знакомые, и никто не вправе осудить меня в чем-либо, кроме ослепления Вами. Думаю, в этом смысле (в смысле ослепления) я не первая Ваша «жертва». И в том, что Вы такой яркий, такой светоизлучающий, виноватых нет!

Вот изливаюсь перед Вами, как последняя дурочка, и почему-то не стыдно…

Я каждый день справляюсь о Вашем здоровье в Центре (спасибо Пээсу, он возложил на меня эту обязанность, и я выполняю ее, то есть обязанность, от имени Княгинина). Мне кажется, что дела Ваши поворачивают понемногу к лучшему. Дай-то бог!

Через общих знакомых моего отца и профессора Барковского мне удалось выяснить мнение Аполлона Игнатьевича относительно Вашего состояния. Этот великий старец настроен оптимистически, хотя и страшно гневается на постоянные звонки. Почему-то он считает, что звонки выражают косвенное недоверие Вашему врачу, о котором он, к слову сказать, самого прекрасного мнения.

Милый Виктор Михайлович, я знаю, что все, даже самые лучшие слова, ничего не стоят — в этом Вы успели меня убедить, но совершенно не представляю, чем практически могла бы принести Вам пользу. Очень прошу, если Вам что-нибудь надо, смело располагайте мной. Сообщите, что нужно, я все обязательно сделаю.

У нас в офисе никаких серьезных новостей нет. Как всегда, работа, работа, работа, работа плюс работа…

Пээс очень Вам сочувствует (Вы, конечно, знаете, что он раньше сам летал и во время аварии повредил позвоночник). Очень он хороший, наш Пээс, и мне ужас как жалко, что Вы не успели узнать его ближе.

Что мне написать в последней строчке? Не знаю. Научите. Марина.

Заметив, что Виктор Михайлович положил письма на тумбочку, Тамара спросила:

— И какие же новости на свете? Чего пишут — любят, ждут, желают?

— Что-то ты, Тамарочка, развоевалась, даже непохоже на тебя. То все тихоней прикидывалась, и вдруг такая бой-девка.

— А какое число сегодня, знаете?

— Десятое апреля.

— Вот в этом и дело, что десятое апреля!

— И что нынче за праздник?

— Кому праздник, а кому и нет. У меня — праздник. День рождения. И вы с утра веселый…

— Вот черт возьми, а я и не знал, что у тебя праздник. Поздравляю. Но настоящее поздравление и подарок — за мной…

— Какой еще подарок? Сегодня встала, а Шурик с зеркала улыбается, говорит: «С добрым утром и с хорошим днем!» Давайте-ка пальчик, кровь возьму.

— Как, и в день рождения все равно колоть?

— Обязательно.

Тамара ловко взяла кровь. Погремела какими-то стекляшками.

В палате противно запахло уксусом.

— Теперь протираться будем.

— Опять этой гадостью?

— Как гадостью? Чистый раствор уксуса! Какая ж это гадость?

— Ты что — замариновать меня хочешь? Надоело, и щиплется твой уксус.

— А если кожу не протирать, хуже будет, пролежни начнутся. Давайте-давайте, не капризничайте.

Тамара быстро, с шутками протерла Хабарова, накрыла одеялом до самого подбородка и распахнула форточку.