— А ты не закричишь?

— Не закричу, у меня совесть есть.

— А у меня ее, значит, совсем нет?

— По-моему, так нет. Вы не сердитесь, ради бога, а слушайте, что я хочу сказать.

— И что ты хочешь сказать?

— Я чисто теоретически. Вот вы… это инженер, наверно, неважный, однако человек — деловой и при желании на своем, так сказать, поприще — по части снабжения — делали бы чудеса. У вас хватка, знание людей определенного круга и так далее. Но подавляющая часть вашей энергии попадает не в то русло, вы в основном на себя работаете. Не так ли?

— Может и так, но за инициативу, Боренька, у нас не платят, и к чему мне потеть лишнее? Прикажут — сделаю, не прикажут — еще лучше: делать не надо. Усек?

— Усек. Оно ведь как на вещи смотреть… Вы обязаны инициативу проявлять. И за инициативу, в том числе вам, деньги-то платят, это само собой разумеется.

— Мне платят за исполнение служебных обязанностей, а думают за меня другие, у кого головы посветлей и оклады повыше.

— А где же совесть? Значит, у вас совести нет?

— Катись-ко ты, парень, куда подальше! И книжки моей тебе не видать теперь, накось выкуси, — Бублик показал Силкину кукиш, совсем как в детстве, когда у него просил отначить половинку бутерброда с колбасой и маслом сын дворничихи Петька Маклаков, мокрогубый дохляк. Мать его пила запоем, и в доме было небогато жратвы. — Не получишь ты книжку!

— Хрен с ней, — ответил Боря совсем равнодушно и даже зевнул, прикрывая рот ладошкой. — Скучно с вами, Аким Никифорович.

— Зачем тогда ходишь сюда?

— Из любопытства.

— Какое еще любопытство? Зоопарк тебе здесь, что ли?

— Нечто вроде зоопарка.

— Дурак!

— Всего хорошего, Аким Никифорович, — Боря хохотнул и, качая головой с упреком, покинул кабинет, плотно прикрыл за собой дверь. Бублик осерчал не на шутку, поворошил, чтобы успокоиться, бумаги на столе, потом стал смотреть в окно. Трестовский двор был еще темен и пуст. Вдоль мостовой важно прогуливались голуби. Асфальт просыхал, высветливался, местами слегка задымленный парком. Ничего интересного в трестовском дворе не наблюдалось, и Аким Никифорович подался по кабинетам развеяться с видом деловой отрешенности. В кабинетах обсуждался в подробностях приезд чрезвычайной комиссии, по коридорам рысью бегали чиновники с канцелярскими папками наперевес, сновали красногубые секретарши. Повсюду стоял тревожный гул, хотя при ближайшем рассмотрении тревожиться было особенно не о чем: план квартала был выполнен, капитальные вложения освоены и так далее. К начальнику снабжения Бублик не заглянул намеренно: чего доброго, начальник, подвернись ему под горячую руку, мигом спроворит командировку в Омск за битумом и смазочными материалами, а в данный момент покидать город никак нельзя — ведь еще не куплена и не привезена домой арабская стенка. Мимо двери своего непосредственного шефа Бублик проскользнул чуть ли не на цыпочках, и у него даже слегка вспотела спина. В следующие минуты Аким Никифорович вдруг развил буйную деятельность, потому что его осенила одна важная мысль. Он без жалости бил себя ладошкой по лбу, восклицая со стоном: «И как это я раньше не додумался, дундук темный!» Только что ему в голову пришло соображение такого порядка: а почему бы не порадовать рыжего заместителя Зорина? Почему не пойти к нему тотчас же, вручить книжку «Женская сексопатология», которой так домогался Боря Силкин, и заодно прямо спросить, кому платить за арабскую стенку и откудова ее везти? Совсем ведь просто! Аким Никифорович представил свою квартиру с новой мебелью, пахнувшую грецким орехом, и сердце его томно покатилось вниз. Правда, жена Шурочка велела ждать развития событий и не высовываться, но как это говорят: «Жену слушай, но делай все наоборот». И правильно говорят!

Аким Никифорович взял свой чемоданчик «дипломат», открыл сейф и достал книжку, коротко поразмыслив, скидал в чемоданчик несколько скоросшивателей — для солидности и пущей важности, для того, чтобы Зорин усвоил, что имеет дело с человеком исключительной деловитости. Однако не ведал наш герой, пускаясь на штурм твердыни, какое впереди его подкарауливает разочарование. Ему бы свернуть в кафе «Колосок», куда с утра забросили свежее пиво (соблазн такой был), но он попер прямым ходом в горисполком. Ему бы погодить денек-другой, пока заместитель председателя избавится от мучительных переживаний, связанных с московской командировкой, а он жены своей Шурочки не послушался и песню испортил, недотепа!

Олег Владимирович Зорин вернулся из Москвы, как отметила его секретарша, еще больше вроде бы порыжевшим, хотя рыжеть дальше было и некуда. Троллейбус заместитель выбил, но поздравления принимал с вялостью, было видно, что его точат какие-то заботы высшего порядка. Пробился даже слушок, будто Зорина собираются переместить по должности немного вниз, как не оправдавшего доверия, или поднять немного вверх с прицелом на головокружительную карьеру. Однако при ближайшем рассмотрении никакого таинства и никакой интриги тут не присутствовало: просто Зорин, человек легко ранимый, занимался в эти дни самоанализом, он вспоминал, краснея, как орал в аэропорту, как хвастал своим положением и сулился ради дружка сердечного горы свернуть, вспоминал, что друг его сердечный Курбан в спешке забыл надеть штаны и шлындал на виду многотысячного люда в мятой пижаме, демонстрируя ноги ужасной волосатости, потом безжалостно и в подробностях возникала картина, как он, семеня, с помощью двух сострадательных женщин и тонконогого старичка профессорского обличья волок к трапу страховидные мешки с урюком, яблоками и еще чем-то там (мешки, кстати, до сих пор стоят в прихожей нераспакованные, и жена Катерина брезгливо их обходит), как стюардесса не пускала груз в самолет… «А люди-то видели! — думал Зорин. — Люди-то наши, городские все!» Жена Катерина держалась отчужденно, молчала вот уже два дня кряду и не принимала извинений, не слушала оправдательных слов. Два раза звонил уже директор металлургического завода, напоминал официальным тоном, что уголок в Туркмению отправлен, и счет еще не оплачен.

— Операция незаконная, учти. Чуть чего, к ответственности нас вместе потянут.

— Пусть тянут!

На работу заместитель председателя ходил пешком, и ему казалось, что встречные смотрят в лицо ему подозрительно пристально, оборачиваются даже: тот самый летел с мешками на самолете от Москвы или не тот самый? Тот самый лобзался в аэропорту с восточным человеком или не тот самый?

Олег Владимирович Зорин пил у себя в кабинете кофе из маленькой чашечки перед тем, как начать рабочий день, и напряженно размышлял, почему и как залихачил в Москве. Ведь не было еще случая, чтобы он так вдруг распустился. В жизни не было. Разве вот по молодости грешилось, так на то молодость и дается, она многое списывает и прощает.

Были выпиты две чашки кофе, но ответ на весьма важный вопрос, заданный самому себе, как-то не вырисовывался до той минуты, пока в кабинет не ворвался круглолицый блондин с плоским чемоданчиком в руке. На блондине чуть ли не висела секретарша. Она повторяла с капризным выражением на лице: «Нельзя сюда! Я же вам говорю — нельзя!»

— Мне можно! — отвечал блондин и, благодушно улыбаясь, сбрасывал со своего плеча секретаршу Галю, точно мешок. — Ведь можно мне, Олег Владимирович?

Зорин смолчал, хмурясь.

Секретарша, повинуясь кивку, отступила к двери и исчезла в приемной, блондин же округлил губы, поправил галстук, глядя на заместителя, будто в зеркало, и на ходу щелкнул замком чемодана, открыл его, распахнул на уголке стола, словно коробейник перед лукавой бабенкой на заднем дворе. Зорин шумно задышал, осеняясь по малости догадкой, что с этим вот суетливым блондином и связаны его московские неприятности. Зорин вспомнил, что еще до командировки блондин так же развязно ворвался к нему и с той же дурацкой улыбкой просил от имени Быкова вырешить ему арабскую стенку и звонки в московскую гостиницу тоже, выходит, организовал он, бездельник и прохиндей. А звонки-то как раз и вывели Зорина из равновесия. Всё ясно.