— Какой это основной лагерь?

— Бухенвальд.

Когда я услышал название лагеря, дрожь прошла по всему телу, куда я попал! Еще на Украине все знали, что это лагерь смерти. Вот тебе и сон, отсюда не то что человек выберется, мыши негде проползти. Никакой надежды на спасение у меня не осталось. Неужели в тюрьме не кончились мои мучения? Огляделся вокруг, все выглядели ужасно. Молодых, как я, было очень мало, в основном люди среднего возраста, до пятидесяти лет. И это здесь еще ничего?

— В лагере в обед не кормят, а здесь утром дают сорок граммов хлеба, маргарина тридцать граммов и чай. В обед и вечером суп без хлеба. Здесь жить можно. А когда пошлют на работу, тогда беда. Работают часов по десять, а есть не дают, лишь бы ноги волок, а когда человек совсем дошел, тогда отправляют в крематорий.

— В крематорий?

— Не переживай, парень, в крематорий отправляют тогда, когда совсем дошел или заболел, а пока носишь ноги, то работай.

Так мы узнали о своей участи.

На следующий день, рано утром нам раздали хлеб и чай. Мне подсказали:

— Хлеба немного оставляй на обед, в обед дадут очень жидкий суп.

Я подумал, что это не селедка, как можно вытерпеть до вечера и не съесть свой хлеб? После завтрака всем новичкам принесли одежду: нательное белье, брюки и пиджак без подкладки. Каждый получил треугольник с буквой «Р» и прямоугольник, на котором был отпечатан личный лагерный номер. Буква означала нашу национальность. Мой лагерный номер был 58 тысяч, а последние три цифры я забыл. Потом на голове выстригли крест. Такие кресты были выстрижены у всех пленных, вся Германия знала, что эти кресты означали.

Стал отсчитывать дни и с ужасом ожидать перевода в основной лагерь. Так начался новый период в моей скитальческой жизни. За короткое время узнал лагерные обычаи и порядки, всяких ужасов наслушался о лагере здесь в карантине.

Все в моей жизни складывалось не так, как хотелось бы. Мечтал в карантинном лагере дожить до конца войны, но вот и меня перевели в основной лагерь. В самом лагере для заключенных работы было мало, поэтому на работу возили за пределы лагеря. Некоторые работали в шахтах, а некоторые на военных заводах. Весь лагерь знал, где какая работа. Для многих такие выезды заканчивались крематорием. Были и такие этапы, куда людей посылали, но ни один человек не возвращался обратно.

Поговаривали, что тех, которые попадали на строительство каких-то секретных объектов, расстреливали.

Немцы не хотели, чтоб оставались живые свидетели, которые бы знали расположение этих объектов, поэтому все рабочие были обречены на смерть. Пришла и моя очередь ехать на этап. Опять в крытых машинах отправили в одно из отделений Бухенвальда, где мы должны работать. Здесь мы не были разделены по национальностям, в одном бараке были и французы, и итальянцы, и чехи, а также пленные других национальностей. Бараки особенно не отличались от тех, в которых мы жили во время карантина, такие же казармы, нары, только здесь вместе с заключенными жили и надзиратели. Надзиратели назначались из самих заключенных, которые за лишнюю тарелку баланды готовы были любого на тот свет отправить. И не удивительно, ведь борьба шла за выживание, пусть даже за счет жизни других, пусть по трупам своих соотечественников, но выше подняться. Их называли «фор-арбайтэр». Главные же надзиратели были немцы, которые носили повязку с надписью «Капо». Те и другие ходили с резиновыми дубинками. На работе и в бараках они были главными хозяевами, которых все боялись. Работали по двенадцать часов, работа тяжелая.

Завод выпускал самолеты «Мессэршмидт 88». Наш цех делал крылья, а мы были заклепщиками. Все крыло скреплялось заклепками. Вот здесь-то и проявляли свою преданность надзиратели, придирались ко всякой мелочи: то неровные ряды заклепок, то начнут проверять количество заклепок. На расстоянии десять метров положено триста заклепок и если надзиратель пересчитал и не хватило штук пять, бил палкой, а еще хуже — лишал ужина. Постоянно из-за этих заклепок у нас были неприятности. Как-то лишили ужина всех русских — обвинили в заговоре, ведь норму никто не выполнял, а разве ее выполнишь? Двенадцать часов подряд не отходя от станка, с молотком в руках клепали крылья. Давали нам всего тридцать минут отдыха. На работе не кормили.

Сначала хоть воды вдоволь было, а потом и на нее норму установили — два стакана за смену. Но не все возвращаются после работы в лагерь. Смотришь, то один сидит, голову склонил возле своего станка, то другой. Если замертво свалился, то ему все равно, ну а если только от бессилия присел, его быстро поднимут резиновой дубинкой. В тот день и я свалился без сил. Только присел, откуда ни возьмись немец, так опоясал меня дубинкой, что и мертвый вскочит, тем более что после Дрезденской тюрьмы я этих дубинок боялся больше, чем огня. От моего крика поднялись, но не все. Раздался оглушительный окрик: «Встать». Этот голос все знали, это капо по кличке «безносый». Говорят, что у человека есть душа, но у этого палача не было ни души, ни носа. Все заключенные Бухенвальда его боялись, избегали. Ходил везде только с собакой, а с дубинкой, наверное, и ночью не расставался. На его крик не поднялся один заключенный, сосем рядом, в трех метрах от меня. Всю свою ярость обрушил он на голову этого несчастного. Сначала бил палкой, а когда тот на бок свалился, стал бить сапогами и топтать ногами. Вид у него был, как у сумасшедшего человека. Потом он отскочил от своей жертвы и подал сигнал тревоги. На его зов сбежалась охрана и фор-арбайтеры. Тут уже всех нас без разбору начали бить. Когда надзиратели устали нас избивать, всем приказали снова приступить к работе. Но мой сосед так и не поднялся, когда к нему подошли, он был уже мертвый.

Однажды и я ошибся, на десять заклепок больше положил. За такое расточительство меня лишили ужина. На следующий день подходит ко мне немец-капо. От страха меня бросило в холодный пот, потому что я знал, если попался в немилость какому-нибудь немцу, то крематория не миновать.

— За что был наказан?

— Я очень старался и в ряду сделал на десять заклепок больше.

— Иди за мной.

Иду, следом сопровождает немец. Мыслей целый рой в голове. Картины детства одна за другой воскресали в Памяти. Это только и были отрадные годы в моей недолгой жизни. Пусть голодное, пусть босоногое мое детство, но оно казалось мне таким счастливым, а больше-то и вспомнить нечего. Вся жизнь прошла передо мною, если вообще это можно было назвать жизнью. Мы стали подниматься на третий этаж, я уже начал подумывать, как бы предотвратить мои страдания. Это можно сделать быстро и без всяких мук, броситься с третьего этажа и на том все кончилось. Хорошо бы перед смертью отомстить за себя хотя бы этому немцу. И тут я вспомнил слова дяди Тимы: «Никогда не отчаивайся». К чему отчаяние, пока этот немец ничего не говорил, может, все обойдется? Ведь так хотелось жить, нет, я еще подожду.