Работа в «Старом молочнике» приучила меня к быстрому чтению. Того времени, за которое обычные люди вскрывают конверт, мне хватало, чтобы решить, чего заслуживает автор письма — купона на бесплатное мороженое или просто благодарственной записки; но мчаться галопом по тексту «Бледного пламени» я не могла. Этот текст был, скорее, математической задачей, каждое слово взаимодействовало с предыдущим, видоизменяя его значение, изменяя общий смысл. Когда мы выехали на извилистое шоссе номер семнадцать — автобус здорово качало, — я уже отчаялась разобраться в этой книге; казалось, она читает меня, а не наоборот.

Может, так оно со всеми книгами Набокова, но уж в «Бледном пламени» точно не говорилось о том, что во мне есть. Больше о том, чего во мне нет. Слова подвели меня к краю огромной неизведанной равнины, я будто смотрела в звездное небо, но — с лунной поверхности. Я оказалась лицом к лицу с неведомым. Мешали мое дурацкое американское образование и косность моих мыслей, привыкших снова и снова обращаться к незамысловатым кулинарным рецептам, к спискам покупок, — корова, которой знаком один путь — между стойлом и пастбищем; впрочем, есть еще одна торная тропка: ненависть к персонажу из прошлого, желание вернуть детей, чтобы наконец-то начать жить.

Часть «Бледного пламени» написана стихами. Возможно ли это? Невозможно. Он прожил всю жизнь с одной женщиной. Да, он не всегда был ей верен, но всегда ее любил. Они вместе состарились, зная лишь нежность, не зная скуки. Возможно ли это?

Я оглядела салон автобуса: много пар, дремлют друг у дружки на плечах. Поняла, что завидую — не тем, что молоды, сильны и самоуверенны, что ходят по супермаркетам и знают, что у них вся жизнь впереди, а хрупким старикам, что помогают один другому выйти из машины, отыскать спелую дыню и верный поворот, что гуляют вместе по утрам, чтобы поддержать остатки здоровья. Мне отчаянно не хватало такой неприкрытой нежности.

А потом я строго сказала самой себе, что провести вместе целых пятьдесят лет — это такая тоска.

Только я уже никогда не узнаю, так это или нет.

Вытащила свой ужин. Сбросила скрипучие туфли, прикрыла Брюки газетой, открыла контейнер из «Старого молочника» и обнаружила, что, вот черт, это именно творог, а не мой макаронный салат. Дважды поднимала крышку, чтобы убедиться. Потом закрыла ее обратно.

Машинописная рукопись «Малыша Рута» тяжким грузом лежала в сумке. Я попыталась сравнить слова с найденных мною карточек со сложной вязью «Бледного пламени». Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, роман этот написал домовладелец, преподаватель-инженер, который в свое время сдал этот дом Набоковым. Кто знает, может, дряхлый профессор Штангенциркуль был фанатом бейсбола и найденная мною повесть не имеет никакого отношения к Владимиру Набокову.

Я взглянула в окно автобуса на звезды в непроглядной ночи. Иногда лучше не читать, не есть и даже не думать.

На следующее утро я полезла искать в адресной книге Онкведо телефон Марджи Дженкинс. Вот, пожалуйста: Дженкинс, Билл и Марджи, никакой анонимности. Я дождалась, когда часы покажут семнадцать минут десятого, и позвонила. Она откликнулась зычным кашлем курильщицы.

— «Марджи», а не «Маржи», — уточнила она. Я пустилась в рассказ о своей находке, но она прервала: — Я все знаю. Он позвонил мне после вашего ухода. Мы с ним дружим со студенческих лет. — Она снова кашлянула. — А о чем книга?

— О бейсболе.

— Боже, плюнь мне в рожу, — высказалась Марджи. — Кто только не пишет об этом паршивом бейсболе.

— Там есть любовная линия, — добавила я с надеждой. Я поведала Марджи о юной возлюбленной главного героя, Лизе, которой «сравнялось пятнадцать лет», а за ними настало то лето, когда она встретила Малыша. А еще я рассказала о пропущенной сцене.

— Пришлите мне текст, — распорядилась она. — Я сегодня повезу кота усыплять; мне нужно по дороге почитать что-нибудь достойное. — Я спросила, где она живет. — Отдайте Биллу, он привезет. — Я, видимо, слишком долго молчала, соображая, потому что Марджи пояснила: — Билл — мой муж. Билл, ваш почтальон. Билл живет в одном со мной доме. — Если не считать хрипотцы, я уже давно не слышала такого благожелательного и сердечного голоса.

— Спасибо, — сказала я, но она уже повесила трубку.

Я положила машинописную копию в конверт и сунула в почтовый ящик, чтобы Билл ее забрал. Послушав голос Марджи, я отчаянно захотела оказаться среди людей. Единственным доступным мне местом, где собиралась хоть какая-то публика, был семейный универмаг «Апекс». Случалось, мне ничего не было нужно, и все же я ехала туда, чтобы посмотреть на онкведонцев и поучаствовать в их повседневной жизни. Все мы питались. Кое-кто из нас все еще готовил. Все мы бродили по «Апексу», пытаясь отыскать пищу среди ярких полиэтиленовых и картонных упаковок.

Продукты в семейном универмаге «Апекс» были так себе, но что в нем было действительно хорошо — это «скидки по средам», они позволяли мне держаться в рамках тридцатидолларового бюджета на еду (когда дети не со мной), а еще был хорош один из кассиров. Будь у меня «свой» тип мужчины — а у меня его нет, — он был бы именно таков: несколько неприбранный, будто только что вышел из лесов, шелковистые волосы, влажный блеск кожи. От него почти ощутимо пахло привлекательностью. И еще в нем чувствовалась легкость на подъем; казалось, скажешь ему: «Поехали прямо сейчас к водопаду», он тут же закроет кассу, снимет красный фартук и красную бирку с именем — и вперед.