Хорре со страхом:

— Хлебни-ка джину, Нони.

— Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.

— Твои руки?

— Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!

Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.

Громкий топот ног — кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.

— Нони! — шепчет матрос:— Кто-то пробежал!

— Я слышу.

— Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.

Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо — удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.

— Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.

Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания — и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.

Туман густеет.

Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный — и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.

Ждут Хаггарта — его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.

Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.

Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.

Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.

Чей-то голос в углу:

— По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.

— Этого не сделаешь тупым ножом!

— Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз видел в гавани убитого матроса: он был зарезан как раз так же.

Молчание.

— А где его мать? — спрашивает кто-то, кивая на занавеску.

— Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.

Старый рыбак тихо спрашивает соседа:

— Тебе кто сказал?

— Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?

— Кто-то постучал в окно.

— Кто постучал в окно?

— Не знаю.

Молчание.

— Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?

— Кто-то проходил и увидел.

— Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.

Рыбак с другого конца отзывается:

— У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.

Фома вынимает трубку:

— Я сосед Филиппа, вот этого, — показывает на занавеску. — Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, — оборачивается к окну.

Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.

— Ну, что, Тибо? — спрашивает аббат, останавливаясь.

— А ничего.

— Не нашли Хаггарта?

— Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.

Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.

— Много теперь кораблей на море таращат глаза.