В этом Ла Мотт оказался достойным его собеседником, и они принялись обсуждать характеры и нравы века с большим одушевлением и не без юмора. Мадам Ла Мотт не видела своего мужа столь оживленным с тех самых пор, как они покинули Париж, так что в иные минуты ей казалось даже, что они там по-прежнему. Аделина слушала их беседу, пока не ощутила, что оживление ее, поначалу искусственное, стало истинным. Маркиз держался столь обходительно и приветливо, что ее скованность незаметно отступила перед естественной живостью ее нрава, которая вновь вступила в свои давно утерянные владения.

Уезжая, маркиз сказал Ла Мотту, что он рад обнаружить здесь столь приятного соседа. Ла Мотт поклонился.

— Я буду иногда навещать вас, — продолжал маркиз, — и сожалею, что в настоящее время не могу пригласить мадам Ла Мотт и ее обворожительную подругу на мою виллу, но она сейчас ремонтируется и служит мне всего лишь не слишком удобным местом для жилья.

Оживление Ла Мотта исчезло вместе с его гостем, и вскоре он вновь погрузился в молчание, уйдя в себя.

— Маркиз очень приятный человек, — сказала мадам Ла Мотт.

— Очень приятный, — отозвался он.

— И кажется, у него предоброе сердце, — заметила она.

— Предоброе, — сказал он.

— Вы как будто расстроены, дорогой. Что вас тревожит?

— Решительно ничего… Я просто думал, что при таких приятных талантах и предобром сердце очень жаль, что маркиз…

— Что же, дорогой мой? — с нетерпением спросила мадам Ла Мотт.

— Что маркиз допустил… допустил, что аббатство превратилось в руины, — ответил Ла Мотт.

— И это все? — Мадам Ла Мотт была разочарована.

— Все, клянусь честью, — сказал Ла Мотт и вышел из комнаты.

Настроение Аделины, уже не поддерживаемое занимательной беседой маркиза, упало, сменившись апатией, и, как только гость уехал, она в задумчивости удалилась в леС. Она шла по романтической тенистой тропинке, которая вилась вдоль ручья. Покой открывшейся ей картины, едва тронутой красками осени, принес облегчение ее душе, навеяв мягкую грусть; неведомо откуда набежавшая слеза, незамеченная, затрепетала на ресницах. Она вышла на небольшую уединенную поляну, окруженную высокими деревьями. Ветер уныло вздыхал среди ветвей, раскачивая верхушки деревьев и осыпая листьями землю. Она села на берегу под деревьями и погрузилась в печальные думы, не оставлявшие ее.

— Ах, если бы я могла прозреть будущее и узнать, что ждет меня! — воскликнула она. — Тогда, вероятно, я сумела бы, благодаря усердным размышлениям, встретить грядущее мужественно. Сирота, одна в целом мире… брошена на милость чужих людей, вынуждена искать у них утешения и средств к существованию, — что должна ожидать я, кроме несчастий! Увы, отец мой, как вы могли так покинуть дитя свое… бросить в бурные воды жизни, чтобы они поглотили, быть может, дочь вашу! Увы, у меня нет ни одного друга…

Шорох опавшей листвы прервал ее; она обернулась и, увидев молодого спутника маркиза, встала, чтобы уйти.

— Простите мое вторжение, — сказал он, — меня привлек сюда ваш голос, а слова ваши удержали на месте. Но мой проступок несет наказание в себе самом: узнав, что вас печалит, как могу я не печалиться сам? Но не может ли моя симпатия или мое сострадание избавить вас от бед? — Он колебался. — Не могу ли я заслужить право называться вашим другом, сочтете ли вы меня достойным этого?

Мысли Аделины смешались, она едва могла отвечать ему; вся дрожа, она мягко отняла руку, которую он между тем взял в свои.

— Вы слышали, сэр, может быть, больше того, что является правдой: я в самом деле несчастлива, но минута уныния сделала меня несправедливой… я не столь несчастна, как говорила. Сказав, что у меня нет ни единого друга, я отплатила неблагодарностью мсье и мадам Ла Мотт за их доброту, ведь они были для меня не только друзьями — они заменили мне родителей.

— Коль так, я высоко чту их, — горячо вскричал Теодор, — и, если это не слишком смело с моей стороны, позвольте спросить вас, отчего вы несчастны?.. Но…

Он замолчал. Аделина, подняв глаза, увидела, что он смотрит на нее с глубоким, пылким участием, и тотчас опять устремила взгляд в землю.

— Я причинил вам боль неуместным вопросом, — сказал Теодор. — Простите ли вы меня, особенно когда я добавлю, что задать его меня побудила забота о вашем благополучии?