«Тойе е ти нивть… дле нъжи…» Вот тебе нить для связи…

Словно крохотные зрачки смотрят на нее из зеленой глубины. И она тоже вглядывается все пристальнее, пока муть не застилает глаза. А потом не видит ни металла, ни своей руки, ничего вокруг.

Закатное небо, и жаркий месяц в нем, как серьга. Поля темнеют вдали.

Гаснущий день отражается в круглых щитах. Жарко дышит пламя костра.

Люди возле темных шатров… да йе тени живьве…

А лиц не видно, и слов не разобрать — все снова исчезло…

Это было тоже весной, в эту же пору. Только двадцать лет назад.

Это стало ее любимой игрой, — она называла ее «смотреть картинки». Вначале они были смутными, как будто проступают из-под воды. А потом стали сменять друг друга и с каждым разом становились все четче, и слова слышались яснее — так что сразу можно было вспомнить, что они значат. Иногда звучали только слова, отдельно, — будто кто-то говорит вслух. Чаще всего по ночам, перед тем как заснуть… Хотя горести бывшие не сочтешь, однако нынешние горше… Слова сплетались в одну светлую нить. Споры прошлые не считайте… Бесконечная светлая нить, она все вилась и вилась. Место свое обступите цепью — будете его защищать днем и ночью!.. Она вилась, эта нить, и тянулась куда-то вверх, и звала ее за собой. Не место — волю! За мощь его радейте!.. Она вела, влекла ее за собой, светлая нить, свитая из слов. Будем опять жить… Будет все в прошлом… Забудем, кто есть мы… И, закрыв глаза, она видела будто со стороны, как протягивает руки за нитью, встает и идет следом, а потом, наконец проваливаясь в сон, в тот же миг чувствовала, как падение превращается в полет, и вдруг просыпалась — там…

Я вижу, как закат стекла оконные плавит,

день прожит, а ночь оставит

тени снов в углах…

Здесь, за дорогой, начинались пыльные улицы — все в рытвинах, по обочинам заросшие чертополохом. Одноэтажные дома во дворах, захламленных ржавой рухлядью, которую обитатели поселка тащили с окрестных заводов.

Странно, что не вспомнить ни одного цвета: все видится смазанным, как на черно-белой пленке… Растрепанная полуодетая женщина с перекошенным от гнева лицом, стоя в дверях, орет на мужчину, который приближается к ней нетвердой походкой. Потом, будто выдохшись и на миг отведя взгляд, она замечает рядом девчонку, — та затихла в углу, разложив возле картонной коробки какую-то игрушечную дребедень, склонилась так, что волосы падают ей на лицо. Опять распустила патлы, дрянь такая, шлюха в доме растет… Еще огрызаться, тварь?! Рывок за волосы. Ты глянь на себя, черт-те на что похожа, уродина! Будешь мне еще? Будешь?… Сидит целыми днями, поганка, копошится в дерьме… Где ты этой хрени набрала, а, сволочь?… Схватив коробку, женщина несет ее прочь из дома и швыряет за забор, через улицу — туда, где среди лопухов гниют мусорные кучи. Нечего всякую заразу в дом тащить.

Застыв, девчонка смотрит ей вслед. А потом, сжавшись всем телом, исступленно орет, и ее лицо становится точь-в-точь похожим на лицо женщины. Да и слова она выкрикивает те же, слышанные много раз… Мужчина, словно очнувшись, хватает ее за руку — и, втащив в комнату, швырнув на диван, лупит по чем придется. Но только теперь она молчит. И, зная, что все равно не вырваться, с недетской яростью смотрит ему в лицо.

Наверно, этот осколок металла был там, в коробке… Сейчас уже не вспомнить. Плакать она, конечно, все равно не стала — назло. Тем более, что эта игрушка была ей не очень нужна: тогда она уже могла видеть просто так. Можно смотреть на воду, на стекло, в огонь. А порой можно и никуда не смотреть, просто закрыть глаза. Все равно это приходит само — или не приходит вовсе.

…Будем опять жить. Будет все в прошлом — забудем, кто есть мы. Чада будут, нивы будут, прекрасная жизнь — забудем, кто есть мы.

Расеюния чарует очи, никуда не деться от нее. Живы еще чада ее, ведая, чьи они в мире.

* * *

Это написано в любом путеводителе: вода здесь до сих пор течет из горных источников по водопроводам, построенным еще до новой эры.

А вкус у нее, наверно, другой. Ведь раньше она была дождевая, ее дарил квадратный кусочек неба в кровле атриума. Тысячи невидимых капель срывались с высоты и, на миг сверкнув в полутьме, с ровным плеском падали в бассейн недалеко от очага, так что небесная вода соседствовала с земным огнем — и текла дальше, в подземный колодец… Атриум, мост между небом и землей, сердце каждого дома, обитель родных богов… Так было…

Этого города нет. Вернее, он есть, но… не там.

Не там, где толпы народа, бесконечные магазины и кафе, туристы в шортах, с фотоаппаратами и рюкзаками. Россыпи древнеримских сувениров и стаи тех, кто их покупает: капитолийскую волчицу размером с сигаретную пачку, голову или бюст античной богини, пластиковые легионерские доспехи.

Нормальный современный город, в котором древние руины выглядят как декорации — и впечатление усиливается от того, что они дополнительно украшены декорациями современными, даже живыми. Рядом с Колизеем жуют пиццу и пьют пиво гладиаторы, цезари и центурионы, — на случай, если кто-то пожелает увековечить себя в компании древних римлян. Желающих хватает, особенно женского пола. Иногда кто-нибудь из этих ребят неожиданно замахивается мечом на туристку помоложе и посимпатичнее, та жизнерадостно визжит, окружающие спешно выхватывают видеокамеры. В общем, очень интересно.

Наверно, он не хотел бы все это видеть. И не хотел бы, чтобы она видела то, чем стал его родной город.

Vale, говорили там на прощание. Будь здоров. Salve — здравствуй, привет тебе…

Мерцающий вечерний город — как луг, полный светляков. И не разберешь, где Коллина, где Палатин… если они еще есть. В этом городе и раньше можно было заплутать, а уж теперь, наверно!.. Что теперь на том месте, где была Субура? Шумная днем, глухая и темная ночью, мешанина домов и кривых переулков, мощеных гравием, толпы лихого сброда… Под вечер, говорили, лучше туда не соваться. «Я не боюсь ходить одна»… А Этрусская улица? По-прежнему ли о ней идет молва, что там живет бессовестный народ и те, кто торгует собой?… Может, название и осталось — на карте. А того города нет все равно.

Ну, а этот, другой, — этот новый город, который по-прежнему называют вечным? Его жители не говорят на том языке, который можно представить в виде золотых письмен, высеченных на мраморе. Они такие, как есть, кому-то могут нравиться, кому-то нет. Прежде всего, они не потомки… тех. Разве что наследники — не по крови, а по праву нового жильца, занявшего дом после смерти хозяина. Он открыл кассу в прихожей, за плату показывает найденный им антиквариат и, чтобы развлечь гостей, рядится в одежды прежних владельцев.