Шрифт:
Василий Иванович быстро подошел к растворенному окошку, достал небольшой серебряный свисток — слегка свистнул… Бурсье отозвался невдалеке. Лучинов тотчас обратился к Павлу Афанасьевичу:
— Чем же эта комедия кончится?
— Василий Иванович, я приеду к вам завтра — что мне делать с этой сумасшедшей бабой…
— Э! да я вижу, с вами нечего долго толковать, — сказал Василий и поднял было трость…
Павел Афанасьевич рванулся, оттолкнул Ефимовну, схватил шпагу и бросился через другие двери в сад.
Василий ринулся вслед за ним. Они вбежали оба в деревянную беседку, хитро раскрашенную на китайский манер, заперлись и обнажили шпаги. Рогачев когда-то брал уроки в фехтовании, но теперь едва сумел выпасть как следует. Лезвия скрестились. Василий видимо играл шпагой Рогачева. Павел Афанасьевич задыхался, бледнел и с смятеньем глядел в лицо Лучинову. Между тем в саду раздавались крики; толпа народа бежала к беседке. Вдруг Рогачеву послышался раздирающий старческий вопль… он узнал голос отца. Афанасий Лукич, без шапки, с растрепанными волосами, бежал впереди всех, отчаянно махая руками…
Сильным и неожиданным поворотом клинка вышиб Василий шпагу из руки Павла Афанасьевича.
— Женись, брат, — сказал он ему, — полно тебе дурачиться.
— Не женюсь, — прошептал Рогачев, закрыл глаза и весь затрясся.
Афанасий Лукич начал ломиться в дверь беседки.
— Не хочешь? — закричал Василий.
Рогачев покачал отрицательно головой.
— Ну, так чёрт же с тобой!
Бедный Павел Афанасьевич упал мертвый: шпага Лучинова воткнулась ему в сердце… Дверь затрещала, старик Рогачев ворвался в беседку, но Василий уже успел выскочить в окно…
Два часа спустя вошел он в комнату Ольги Ивановны… Она с ужасом бросилась к нему навстречу… Он молча поклонился ей, вынул шпагу и проколол, на месте сердца, портрет Павла Афанасьевича. Ольга вскрикнула и в беспамятстве упала на пол… Василий отправился к Анне Павловне. Он застал ее в образной. «Матушка, — проговорил он, — мы отомщены». — Бедная старуха вздрогнула и продолжала молиться.
Через неделю Василий уехал в Петербург — и через два года вернулся в деревню, разбитый параличом, без языка. Он уже не застал в живых ни Анны Павловны, ни Ольги — и умер скоро сам на руках у Юдича, который кормил его, как ребенка, и один умел понимать его несвязный лепет.
Жид
…Расскажите-ка вы нам что-нибудь, полковник, — сказали мы наконец Николаю Ильичу.
Полковник улыбнулся, пропустил струю табачного дыма сквозь усы, провел рукою по седым волосам, посмотрел на нас и задумался. Мы все чрезвычайно любили и уважали Николая Ильича за его доброту, здравый смысл и снисходительность к нашей братье молодежи. Он был высокого роста, плечист и дороден; его смуглое лицо, «одно из славных русских лиц» [9] , прямодушный, умный взгляд, кроткая улыбка, мужественный и звучный голос — всё в нем нравилось и привлекало.
9
Лермонтов в «Казначейше».
— Ну, слушайте ж, — начал он. — Дело было в тринадцатом году, под Данцигом. * Я служил тогда в Е — м кирасирском полку и, помнится, только что был произведен в корнеты. Веселое занятие — сраженья, и походы — хорошая вещь, но в осадном корпусе очень скучно было. Сидишь себе, бывало, целый божий день в каком-нибудь ложементе * , под палаткой, на грязи или соломе, да играешь в карты с утра до вечера. Разве от скуки пойдешь посмотреть, как летают бомбы или каленые ядра. Сначала французы нас тешили вылазками, да скоро притихли. Ездить на фуражировку тоже надоело; словом, тоска напала на нас такая, что хоть вой. Мне всего тогда пошел девятнадцатый год; малый был я здоровый, кровь с молоком, думал потешиться и насчет француза и насчет того… ну, понимаете… а вышло-то вот что. От нечего делать пустился я играть. Как-то раз, после страшного проигрыша, мне повезло, и к утру (мы играли ночью) я был в сильном выигрыше. Измученный, сонный, вышел я на свежий воздух и присел на гласис * . Утро было прекрасное, тихое; длинные линии наших укреплений терялись в тумане; я загляделся, а потом и задремал сидя. Осторожный кашель разбудил меня; я открыл глаза и увидел перед собою жида лет сорока, в долгополом сером кафтане, башмаках и черной ермолке. Этот жид, по прозвищу Гиршель, то и дело таскался в наш лагерь, напрашивался в факторы * , доставал нам вина, съестных припасов и прочих безделок; росту был он небольшого, худенький, рябой, рыжий, — беспрестанно моргал крошечными, тоже рыжими глазками, нос имел кривой и длинный и всё покашливал. Он начал вертеться передо мной и униженно кланяться.
— Ну, что тебе надобно? — спросил я его, наконец.
— А так-с, пришел узнать-с, что не могу ли их благородию чем-нибудь-с…
— Не нужен ты мне; ступай.
— Как прикажете-с, как угодно-с… Я думал, что, может быть-с, чем-нибудь-с…
— Ты мне надоел; ступай, говорят тебе.
— Извольте, извольте-с. А позвольте их благородие поздравить с выигрышем…
— А ты почему знаешь?
— Уж как мне не знать-с… Большой выигрыш… большой…! У! какой большой…
Гиршель растопырил пальцы и покачал головой.
— Да что толку, — сказал я с досадой, — на какой дьявол здесь и деньги?
— О! не говорите, ваше благородие; ай, ай, не говорите такое. Деньги — хорошая вещь; всегда нужны, всё можно за деньги достать, ваше благородие, всё! всё! Прикажите только фактору, он вам всё достанет, ваше благородие, всё! всё!
— Полно врать, жид.
— Ай! ай! — повторил Гиршель, встряхивая пейсиками. — Их благородие мне не верит… ай… ай… ай… — Жид закрыл глаза и медленно покачал головою на право и налево… — А я знаю, что господину офицеру угодно… знаю… уж я знаю!