Мне не приходилось встречаться с ним ни в одном общественном месте поселка. Он жил либо в Мадриде, либо еще где-нибудь. И лишь как-то раз летним вечером, когда мне уже было шестнадцать лет, я выгуливал Уго по тополиной тропинке, чтобы поговорить с ним о Тане, мне повстречался свирепый Одиссей, которого держали на поводке.

Я сказал Уго:

– Не приближайся к нему. Лучше сбегай за палкой, которую я тебе брошу. Хорошо?

Черные блестящие глаза Уго проследили за полетом палки среди прозрачных капель, падавших с листьев тополей. Меня просто сводили с ума его мордочка, высунутый от удовольствия язык. Он напряг лапы и шарообразное тело с очень густой шерстью и бросился за палкой. Однако клыкастый Одиссей подпрыгнул и помчался в том же направлении. Мы с соседом посмотрели друг на друга и побежали за собаками. Когда мы их догнали, собаки уже сцепились, потому что Уго не мог позволить, чтобы эта зверюга завладела его палочкой. Мы разняли собак, и я пригладил шерсть Уго, а сосед надел Одиссею намордник.

– Ты ведь мой сосед, да? – спросил он.

Я ответил утвердительно.

– По-моему, совсем недавно ты был вот таким, – он показал себе на грудь, – и постоянно ездил по улице на велосипеде.

– С тех пор прошло уже много времени, два или три года.

– Для тебя много, для меня так, будто это было только вчера.

– Мой отец говорит то же самое.

– А! Да? А я-то думал, что я один старею.

– Ни вы, ни мой отец старыми мне не кажетесь.

– В таком случае зови меня на ты. Просто Серафим.

Мы стояли и смотрели вокруг – на других собак и на то, как по земле поползли тени, а серебристый свет на небе начинал туманиться.

Я так и не стал называть его на ты, однако эпизод с нашими собаками на тропинке несколько сблизил нас. Мне доставляло удовольствие видеть его и переброситься с ним парой слов. И хотя я полностью исчезал из его жизни, как только отходил от него, в моей жизни постоянно оставались его дом, полный различных звуков, и его сад с такими запахами, которых в нашем саду не было, журчание воды в фонтане, лай Одиссея. Иными словами, его вещи оставались в моем сознании больше времени, чем мои в его.

Поэтому его образ, столь далекий и светский, казался таким необычным и неуместным в семейных вечерах с детьми, собаками и шумом домашних дел.

Думаю, Одиссей знал, когда я выхожу в сад, потому что начинал в это время скулить так же жалобно, как животные в консультации Ветеринара, что я интерпретировал как просьбу о помощи.

– Бедное животное, – говорил я, думая об Уго.

– Я тебе уже сто раз говорила, чтобы ты не слушал, что происходит на той стороне, и не смотрел туда. Не так ли? – говорила в таких случаях мать.

Несмотря на это, у меня вошло в привычку бросать через забор между нашими аризонскими кустами ломтики хлеба, галеты, которые я сам ел в этот момент. И когда угощение падало на другую сторону, Одиссей лаял всего один раз, громко и звонко.

– Не стоит благодарности, – говорил я и думал, что вот он обнюхивает подношение, а теперь – поедает его.

………………………………………………………………………………………………………………….

Эду спросил меня, к кому я пришел, – к нему, к Тане или к Уго.

– Ко всем троим, – ответил я.

– Если хочешь, я скажу сестре, что ты пришел.

Я кивнул в знак согласия. Меня все еще преследовала мысль о том, что, когда я явлюсь в дом Ветеринара, Таня, возможно, выйдет ко мне из дальнего темного угла, что ее образ материализуется в моем присутствии.

– Ты меня огорчаешь, – сказала она. – Ты не видишь дальше собственного носа.

– Никто не гарантирован от того, чтобы не обидеть кого-нибудь, и от того, чтобы не вызывать сострадание, я тоже. Так что могу ли я быть уверенным, выслушав тебя, в том, что во мне нет ничего такого, что заслуживало бы сострадания?

Меня удивил голос Тани.

– О чем ты говоришь?

– Я ухожу – не могу все это видеть, – сказал Эдуардо.

Таня наблюдала за уходом брата с обычной для нее печальной серьезностью.

– С тобой что-то происходит? – спросил я.

– Да, я хотела бы поговорить с тобой в беседке.

Мы сели точно под самым центром свода, можно сказать, на троне. Было довольно холодно. Уго уселся с нами, смотрел на меня и вилял хвостом.

– Завтра возьму тебя погулять, – сказал я ему. Таня запустила пальцы в густую шерсть собаки и сказала:

– Я собираюсь выйти замуж.

Не знаю, почему человек всегда стремится проявлять твердость и не замечать слабости, в особенности когда уже не важно, что о нем могут подумать, как это было в моем случае.

– Я этого не ожидал.

– Вообще-то я тоже.

Я смотрел на нее, как смотрят на таинственное небо, потому что не понимал, что кого-то могут удивлять собственные сознательные действия.

– Наверное, это правда, что наш путь предписан нам заранее и что никто не может нас с этого пути свернуть? – Я взял ее за руку и заговорил в манере Эйлиена: – Не важно, ошибаешься ты или нет. Это нечто такое, что уже больше не влияет на будущее, а будущее здесь и сейчас отсутствует. Его нет.