Когда я видел человека в очках с позолоченной оправой, я сразу же вспоминал человека, которого никогда не видел, – доктора Ибарру, человека, о котором слушал рассказы с незапамятных времен. Мне всегда казалось, что именно эта оправа и подтолкнула мою мать на замужество с отцом и что в результате всего этого родился я. И что поэтому человек появляется на этот свет в результате вещей сугубо банальных. А это, в свою очередь, наводит на мысль о том, что на нашей планете, на которой жизнь зарождается повсюду: под каждым камнем, в какой угодно луже, на каком угодно маленьком и сухом участке земли, даже в водах океана, на самой большой глубине в темноте и холоде, эта самая жизнь, по сути дела, представляется нам ничего не стоящим пустяком. Поэтому мы и расходуем ее самым безрассудным образом. И наоборот, если на какой-нибудь планете нашей системы мы обнаружим признаки самой что ни на есть элементарной жизни, мы законсервируем ее как бесценное сокровище. Какая-нибудь лягушка на Марсе была бы сокровищем, даже дождевой червь. А здесь, у нас, мы давим этого дождевого червя ногами.

Мне угрожала перспектива знакомства с доктором Ибаррой, когда мне было четырнадцать лет и когда у меня начали расти настоящие зубы, вытесняя молочные, а мать объявила: «Нельзя оставлять рот в таком состоянии». Я, наверное, был единственным учеником в классе, который в детстве не носил приспособления для выравнивания зубов и чьи зубы никогда не стояли совершенно ровными рядами.

– По крайней мере, – говорил я матери, чтобы успокоить ее и чтобы она не подвергала меня самой дорогой пытке современной цивилизации, – мои зубы не выглядят искусственными.

Допустив, что он находится в командировке в связи с очередным своим съездом, я понял, что и сегодня я с ним не познакомлюсь. Именно поэтому решил пойти в консультацию.

Было заметно, что раньше консультация была белее, чем сейчас.

– Похоже, время делает вещи более темными и грязными, – говорила моя мать, показывая зал ожидания, кабинет и огромное кресло, в котором пациенты сидели с открытыми ртами, чтобы доктор мог в них покопаться. Тем не менее свет, исходивший с южной стороны, создавал в кабинете атмосферу покоя. На моей матери были белые ботинки на резиновой подошве, которые не производили при ходьбе шума. Мать сильно изменилась. Жесты стали более мягкими, голос – тоном ниже, сама она стала более терпеливой.

– Здесь хорошо, – сказал я ей.

– Когда привыкнешь, хорошо. Плохо, если уйдешь отсюда, потому что начинаешь понимать, что что-то теряешь.

– А теперь ты знаешь, что, находясь здесь, ты тоже что-то теряешь.

Она кивнула в знак согласия.

– Но ведь ты что-то теряешь и тогда, когда делаешь что-то другое, так?

– Может быть, – сказала она.

– Я решил поехать в Китай, чтобы выучить китайский язык.

– Вот это да, – сказала она, ставя пластмассовый стакан под краник рядом с креслом для удаления зубов.

– Ты мне не веришь, правда?

– Я не знаю, на какие деньги ты поедешь, мы все еще в долгах как в шелках.

– Я поговорю с папой, – ответил я.

– Хорошо, поговори с ним. Хотелось бы знать, что ты от него услышишь.

Я увиделся с ним в престижном районе Мадрида, точнее говоря, на ничейной земле, в некоем промежуточном пункте между нашим поселком и Китаем. Явившись на место, я его не узнал. Он был бронзовым от загара и носил короткую прическу на французский манер, слегка прикрывавшую ему уши. Очки он не носил. Отец сказал, что собирается жениться.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил он меня.

Я пожал плечами и подумал, что это очень хорошее чувство – знать, что у тебя есть отец, и, соответственно, не думать о том, что у меня чего-то нет и никогда не будет. Я сказал ему, что мне нужны деньги, чтобы поехать в Китай. Посмотрев на меня несколько секунд, он засмеялся:

– В Китай? Что ты там потерял, в этом Китае?

– Больше всего на свете мне хочется поехать в Китай, чтобы изучить китайский язык.

– А почему ты не подумал о каком-нибудь более близком месте?

– Это было бы не то.

Отец принялся теребить рукой волосы надо лбом. Этот жест делал его более утонченным.

– То, о чем ты просишь, невозможно, – сказал он. – И к тому же тебе всего восемнадцать лет.

– Я все равно это сделаю, – сказал я и, изобразив на лице радость, перенес внимание на брюнетку немного старше меня, которая шла к нам со стороны двери. Еще до того, как она подошла, я встал и поспешно распрощался с отцом.

Я не дал ему возможности представить ее мне. Принимая во внимание то, что он фактически отсутствовал в моей жизни, я не думал, что обязан сейчас сам вторгаться в его жизнь.

Думаю, что лишь некоторым отцам удается стать идеальными отцами, как некоторым женам – идеальными женами, а некоторым работникам крупных магазинов – идеальными работниками подобных заведений. Все это потому, что лишь немногим избранным людям дано символизировать все остальное человечество. Так что те редкие случаи, когда мой отец обнимал меня и пытался рассказать, как он меня любит, не много значили и не превратились в некий идеал. Ибо в глубине души человеку хочется иметь нечто большее, чем настоящий отец. Человеку хочется иметь идеи, с которыми он мог бы идти по жизни. Идеи, над которыми можно было бы размышлять каждый божий день и которые давали бы пищу уму. Иными словами, иметь некий материал, чтобы делать то, что нельзя не делать: думать, думать и еще раз думать. Поэтому, когда кто-нибудь тебя обнимает, а эти объятия не доходят до твоего сознания, это все равно что тебя вообще не обнимали. Отчаяние не так велико оттого, что тебя не любят, если у тебя нет необходимости предаваться иллюзиям, что тебя желают и любят, как сказал бы Эйлиен.