30 апреля 1939 года выставка, расположенная на северо-восточной окраине Нью-Йорка, была открыта президентом Рузвельтом и мэром Лагардиа. Она называлась «Мир завтрашнего дня», и ее павильоны принадлежали шестидесяти трем государствам. Первое, что видели посетители, входившие в ворота со стороны Гудзона, это огромный подковообразный дворец из мрамора, стекла и нержавеющей стали — по вечерам он светился и был похож на плывущий в воздухе волшебный корабль. Башня, увенчанная фигурой рабочего, поднимала его рукой лучащуюся рубиновую звезду. Олова «Союз Советских Социалистических Республик» были написаны на фронтоне. Внутри были просторные залы, показывавшие экономику и культуру побеждающего социализма.

Проведя в павильоне немало часов — это было уже в середине лета, — Альберт Эйнштейн вышел на воздух. Свежий ветер дул с Атлантики и трепал побелевшие, но все еще густые и жесткие кудри, дыбившиеся над изрезанным морщинами лбом.

— Мир завтрашнего дня? — сказал он вдруг вопросительно и не обращаясь ни к кому. — Пожалуй. Но только он,— Эйнштейн бросил взгляд на выкованную из нержавеющей стали фигуру рабочего, высоко поднявшего рубиновую звезду, — только этот мальчик(dieser Junge) оправдывает название… Европа — прошлое, Америка — настоящее, Россия — будущее!

И, сев в автобус, отправился домой, в Принстон, улица Мерсер, номер 112.

Там его дожидались с нетерпением двое физиков: Лео Сцилард и Эуген Вигнер.

Он не верил, что это возможно, он сомневался долго и упрямо, но упорствовать дольше было нельзя. Он припоминал все происшедшее за эти месяцы и тот день, с которого все началось: 17 января 1939 года. Он просматривал в тот день утреннюю почту, отобранную для него, как всегда, Элен Дюкас. Среди груды писем промелькнула тонкая тетрадка журнала — он мог бы узнать ее издали среди десятков других изданий — берлинский «Натурвиссеншафтен». Там, в Берлине, ему присылали номера прямо из типографии, и краска, не успевшая высохнуть, оставляла следы на пальцах… Он сорвал прозрачную бандероль и рассеянно пробежал оглавление: «О. Ган и Ф. Штрассман. О распознавании и поведении щелочноземельных металлов, образующихся при облучении урана нейтронами». Отто Ган, он знал его еще по Берлину, — отличный экспериментатор и, что самое занятное, директор института химии в «Обществе кайзера Вильгельма», в том самом «обществе», где директорствовал когда-то он сам, Альберт Эйнштейн! Ган и Штрассман обсуждали результаты странного опыта: в уране, обстрелянном нейтронами, появляется барий. Уран — 92-й, барий — 56-й элемент менделеевской таблицы. Как же могло случиться, что атомное ядро с зарядом 92 [64]одним прыжком превратилось в другое, с зарядом почти в два раза меньше? И если говорить с полной точностью, то открытие это принадлежит даже не Гану, а сделала его — осенью тридцать восьмого года — Ирен Кюри со своим лаборантом югославом Павле Савичем. Кюри и Савич нашли в уране 57-й элемент — лантан. 92 и 57 — дело обстояло примерно так же, как у Гана. Ирен прислала тогда письмо из Парижа, приложила к письму фотокарточку: мальчик и девочка — продолжение семейств Жолио и Кюри. Она ведь замужем за этим сорвиголовой, другом и однокашником Андрэ Ланжевена, что встречал его когда-то в толпе студентов у гар дю Нор! Из Фредерика Жолио вышел великий ученый, и Ирен разделяет с ним его славу. И вот уже растут дети, как быстро идет время…

Но 92 и 56? Это была загадка, и, кажется, он догадывался уже, как ответить на нее.

Тот день, 17 января, был полон событиями!

Не успел он закончить просмотр писем, постучали в дверь, и вошел Нильс Бор. Было известно, что знаменитый датский теоретик плывет в Америку, но Эйнштейн не ожидал увидеть его так скоро. Бор выглядел на этот раз смущенным и даже взволнованным. Да, он только вчера прибыл в нью-йоркский порт, а сегодня с утренним автобусом поспешил в Принстон к Эйнштейну. Ибо произошли события, невероятные события…

— 92 и 56? — спросил, прищурившись, Эйнштейн.

— Да, — ответил Бор. — События сулят, однако, нечто большее, чем можно было думать раньше.

Бор произнес имена «Фриш и Майтнер». Эйнштейн слыхал о Фрише только то, что тот ученик Бора, но Майтнер, маленькую и худощавую Лизу Майтнер, знал превосходно: она работала в Берлине по радиохимии вместе с Ганом, и с экспериментаторским ее искусством могло сравниться только искусство самого Гана. Гитлер заставил ее бежать из Германии, и она работала теперь у Бора. Фриш и Майтнер, продолжал Бор, перед самым его отплытием из Копенгагена сообщили, что тайна цифр «92» и «56» означает просто-напросто разлом ядра урана на две половинки. И если одна половинка есть 56, то на долю второй приходится 36. 36-й элемент — это криптон, и очень скоро они нашли следы криптона. Деление урана!

— Я только что перед вашим приходом начал соображать нечто в этом роде, — откликнулся Эйнштейн.

Бор добавил, что со вчерашнего дня «Нью-Йорк (Бор имел в виду физический факультет Колумбийского университета, где он поделился новостью с профессорами Ферми и Деннингом) напоминает встревоженный улей!»

— То же будет и здесь, — сказал Эйнштейн. — Вы видели уже кого-нибудь?

— Нет, — ответил Бор, — я прямо с автобуса.

И Эйнштейн позвонил по телефону, и скоро пришли институтские физики, и комната стала действительно напоминать жужжащий улей.

Все дальнейшее промелькнуло как в калейдоскопе. Уилер и Ферми в Колумбийском университете (это произошло в факультетской столовке, где выкладки делались карандашом на бумажной салфетке) подсчитали баланс энергий и масс по формуле Е = тс 2.Получилось 200 миллионов электроновольт на каждый акт деления урана. Ферми поднялся затем вместе с Деннингом в лабораторию, и на следующий день они уже держали в руках вильсоновскую фотографию [65]следов «половинок». Промер энергии дал требуемую формулой Эйнштейна цифру: 200 миллионов!

26 января — этот январь тридцать девятого года был длинным и никак не хотел кончиться! — Энрико Ферми на конференции теоретиков в Вашингтоне в присутствии Эйнштейна и Бора бросил мысль: а если, кроме половинок, вылетают из недр расколотых ядер еще нейтроны? Ферми, римлянин, бежавший от Муссолини, жестикулируя и сбиваясь от волнения поминутно с английского на итальянский, подошел к доске и набросал схему… Но слово «если» было уже запоздалым. 20 января в Париже Фредерик Жолио-Кюри и его жена Ирен наблюдали присутствие этих нейтронов в момент деления. 30-го результат был опубликован в парижских академических «Отчетах». Лео Сцилард, венгр, иммигрант, работавший в Колумбийском университете, как оказалось, успел сделать то же самое в своей лаборатории в Нью-Йорке. В тот вечер, когда Ферми излагал свои соображения перед слушателями в Вашингтоне, Сцилард вместе с ассистентом Вильямом Цинном уже вслушивался напряженно в щелканье, несшееся из репродукторов, соединенных со счетчиками Гейгера… Установка опыта была настроена так, чтобы выделить полет осколочных нейтронов. Их было больше чем два на каждый акт деления. Это означало, что возможна цепная реакция, что в перспективе — вовлечение в процесс распада всех наличных ядер урана! Но если так, почему не произошла (к счастью!) эта реакция?