В ту пору было много разговоров о так называемых поколениях в поэзии.

— Какого поколения, например, Маяковский, — сказал Хикмет, — молодого, среднего, старшего?.. По-моему, в поэзии есть одно поколение — вечное, всегда современное.

На этот раз Хикмет говорил по-русски свободно, хотя и с заметным акцентом. Он рассказывал о своих путешествиях, о встречах с Пикассо, Нерудой, Гильеном…

— Почему, — спросил я, — вы не напишете книгу об этих людях?

— Написать, конечно, можно, — ответил Хикмет. — Но мне еще предстоит встречаться с ними. Может быть, самое интересное — в будущих встречах. Если они будут знать, что я о них пишу, общение потеряет непосредственность.

Но главное, — добавил он, — в таких рассказах приходится говорить и о себе. А кто знает себя настолько хорошо, чтобы написать о себе правду?

Абдулова неожиданно вызвали выступать по радио, и он приехал ко мне часа на два позже условленного времени.

Ярон был по каким-то делам поблизости от гостиницы «Москва», где я тогда жил. Чтобы лишний раз не ездить, он решил зайти ко мне раньше. А Максим Дормидонтович Михайлов прибыл в точно условленное время. И получилось так, что все трое пришли одновременно.

Признаться — я был озадачен.

Рисовать сразу троих невозможно. А тут — все «народные». С кого начинать? Как бы кого не обидеть.

Григорий Маркович Ярон — он все понял — показал углом глаза на Михайлова:

— Начните с него. Он народный СССР, а мы рангом пониже. Мы подождем.

А Максим Дормидонтович как вошел, руки на животе сложил и стоит — ну прямо как на сцене. Именно в этой позе я видел его в спектаклях и концертах.

Казалось — взмахни палочкой дирижер или ударь по клавишам аккомпаниатор, и пойдут гнуться колонны под натиском знаменитых Михайловских низов.

Вижу — позу искать нечего, все ясно. И лицо характерное. Легко на шарж ложится. Остается только рот на низкой ноте поймать.

Объяснил я ему свою задачу и попросил петь. Он не тенор, ломаться не стал: раз для дела нужно — пожалуйста.

Он поет, а я, как до низкой ноты дойдет, тороплюсь — рот рисую.

Тут опять пришел на помощь Ярон.

— Ты, Максим,— сказал он,— возьми нижнее «фа» и веди сколько духу хватит. А вы, — подмигнул он мне, — вы не торопитесь. Он это «фа» хоть до утра тянуть может.

Пока я рисовал, Осип Наумович Абдулов рассказывал, как его из Художественного театра уволили. Теперь, уже много лет популярный и любимый зрителями актер, он вспоминал эту давнишнюю историю без огорчения и даже с юмором.

А дело было так:

Началу артистической карьеры Абдулова мешало то, что он был хромым. Но его дарование было настолько ярким, что зритель, захваченный игрой артиста, забывал об этом недостатке. Молодой актер решил поступить в труппу Художественного театра. Приняли его условно. Решающее слово оставалось за Станиславским.

Константин Сергеевич был болен. Он работал с актерами у себя дома, но иной раз заглядывал и в театр. Приехал он как-то на репетицию, посидел, посмотрел и говорит режиссеру:

— Хорошо в толпе этот актер играет. Сразу видно, что понял «систему», у него совершенно по-мхатовски получается. Что-то я его не помню. Как фамилия?

— Абдулов, — ответил режиссер. — Он недавно поступил. Мы еще не успели вам его показать.

— Мне он нравится, — сказал Станиславский. — Передайте ему, что я его считаю «нашим».

Абдулов был счастлив, узнав, что сам Станиславский похвалил его.

Прошло несколько месяцев.

Константин Сергеевич снова посетил театр, и опять во время репетиции. Только другой пьесы. Абдулов и здесь был занят в какой-то маленькой роли.

Станиславский подозвал его к себе, приветливо поздоровался, а затем сделал замечание:

— Вы, конечно, очень хорошо это делаете, но нельзя же, голубчик, совершенно одинаково хромать в двух разных спектаклях.

Когда Станиславский узнал о настоящей хромоте Абдулова, он сказал режиссеру: