— Это правда, сэр?

— Ну конечно правда, черт возьми. Амори мертв. Говорю тебе, он мертв. Стоит ему подать голос — и конец. Он не может объявиться. Мы загнали его в тупик, как этого… в пьесе… в "Критике", да?.. Забавная пьеса этот "Критик", умора, да и только. Чертовски остроумный человек Шеридан, и сын его был такой же. Помню, когда я был на мысе Доброй Надежды…

Болтливость старика и его попытка увезти Артура на мыс Доброй Надежды были, вероятно, вызваны желанием обойти предмет, более всего интересующий племянника. Но Артур его перебил:

— Если бы вы мне все рассказали раньше, вы бы избавили и меня и себя от многих забот и огорчений; и я бы не оказался связан помолвкой, которую, по чести, не могу разорвать.

— Да, мы тебя крепко привязали. И поверь, что быть привязанным к месту в парламенте, красивой девушке и двум тысячам годовых — это не так уж плохо.

— Побойтесь бога, сэр! — сказал Артур. — Или вы слепы? Как вы не понимаете?

— Чего не понимаю, молодой человек?

— Да того, — вскричал Артур, — что, чем спекулировать на этой тайне, я лучше пойду на каторгу вместе со своим тестем! Чем принять от Клеверинга место в парламенте как взятку за молчание, я лучше украду ложки со стола! Что вы дали мне в жены дочь преступника; обрекли меня на бедность и позор; исковеркали мою жизнь, когда она могла бы… могла бы быть совсем иной! Неужели вы не понимаете, что мы вели нечестную игру и нас на этом поймали, что, решив жениться на этой несчастной девушке ради денег и продвижения в обществе, я опозорил себя, продал свою честь.

— Ради всего святого, о чем ты? — воскликнул майор.

— О том, что есть предел подлости, которого я не могу преступить, — сказал Артур. — Других слов для этого я не нахожу, простите, если они вас оскорбляют. Я уже давно чувствую, что моя роль в этой истории некрасивая, гнусная, грязная. Поделом мне — продался за деньги и за место в парламенте и лишился того и другого.

— Как это лишился? — вскрикнул майор. — Кто может отнять у тебя состояние или это место? Клянусь богом, Клеверинг тебе все отдаст. Ты получишь восемьдесят тысяч, не меньше.

— Я сдержу слово, которое дал мисс Амори, сэр.

— А ее родители, черт возьми, сдержат слово, которое дали тебе.

— Нет, этого бог не допустит. Я согрешил, но больше грешить не хочу. Я освобожу Клеверинга от сделки, заключенной без моего ведома. Я не возьму за Бланш никаких денег, кроме тех, что всегда ей предназначались, и постараюсь составить ее счастье. Это ваших рук дело. Я обязан этим вам, сэр. Но у вас были добрые намерения, и я прощаю…

— Артур! Ради бога! Ради твоего отца, благороднейшего человека, который всегда радел о чести семьи… ради меня, бедного, больного старика, который всегда тебя любил… не упускай свое счастье, прошу тебя, заклинаю, мой милый, дорогой, не упускай свое счастье. Ведь это — обеспеченная карьера. Верный успех. Ты будешь баронетом… три тысячи годовых… на коленях тебя молю… вот… не делай этого!

И старик вправду упал на колени и, схватив руку Артура, поднял к нему молящий взгляд. Тяжело было видеть его трясущиеся руки, морщинистое, подрагивающее лицо, слезы в моргающих старых глазах.

— Ах, сэр, зачем это, вы и так причинили мне достаточно горя. Вы хотели, чтобы я женился на Бланш. Я на ней женюсь. Ради бога, встаньте, сэр, это невыносимо.

— Ты… ты хочешь сказать, что возьмешь ее нищей и сам останешься нищим? — проговорил старик, поднимаясь и надсадно кашляя.

— Для меня она — женщина, на которую свалилось страшное несчастье и с которой я обручен. Она не виновата. Я дал ей слово, когда она была обеспечена, и не нарушу его теперь, когда она бедна. Я не займу место Клеверинга в парламенте, разве что когда-нибудь потом он сам мне уступит его по доброй воле. Я не возьму за Бланш ни шиллинга сверх того, что на нее всегда было записано.

— Дерни, пожалуйста, сонетку, — сказал майор. — Я сделал, что мог, я свое сказал; я старик и… и… ну, все равно. И… и Шекспир был прав… кардинал Вулси… ей-богу… "если б я служил богу так, как служил тебе"… да, на коленях, перед родным племянником… я бы, может… Прощайте, сэр. Больше не трудитесь навещать меня.

Артур пожал его руку, вялую и влажную. Майор выглядел дряхлым стариком; казалось, схватка и поражение совсем его сломили.

На следующий день он не встал с постели и отказался принять племянника.

Когда Пен, накинув халат, поднялся на следующее утро к Уорингтону, чтобы рассказать ему об исходе своего разговора с дядюшкой и, как всегда, спросить его мнения и совета, — единственной, кого он застал в милой старой квартирке, была уборщица миссис Фланаган.

Джордж уехал, забрав небольшой саквояж. Адрес он оставил своего брата в Саффолке. На столе лежали пакеты со статьями, за которыми должны были прислать из редакций.

— Я когда пришла, — рассказала миссис Фланаган, вижу, он, голубчик, сидит за столом и пишет свои бумаги. Свечка одна уже догорела, а он и не ложился всю ночь, сэр, даром, что постель у него такая жесткая.

А Джордж и в самом деле пробыл в клубе, пока не почувствовал, что больше не вынесет этого гама, а тогда пошел домой и до утра просидел над начатой статьей, сосредоточив на ней все силы своего ума. И вот работа была закончена, и ночь прошла, и поздний ноябрьский рассвет заглянул в окно к молодому человеку, склоненному над столом. Читая на следующий день газету или номер журнала, многие из нас, вероятно, восхитились его талантом, богатством его примеров, силой сатирического обличения, глубиною доказательств. Другие мысли, занимавшие его всегда, даже во время работы, никак не отразились в его писаниях: лишь те немногие, кому был знаком его слог и его имя, могли отметить в его работах этой поры более грустный тон, более горькую и раздраженную иронию, чем была ему свойственна позднее. Мы уже говорили — если бы можно было узнавать из книг не только мысли автора, но и чувства человека, как интересно было бы читать — интересно, но невесело. Думается мне, что лицо арлекина под маской всегда серьезно, если не печально — и, уж конечно, всякий, кто зарабатывает на жизнь своим пером, прочитав эти строки, вспомнит собственный опыт, и в памяти его воскреснут долгие часы, проведенные в одиночестве и трудах. Как неотступно сидела у его стола забота! Возможно, в соседней комнате поселилась болезнь — там лежал в горячке ребенок, и мать сидела у его изголовья, снедаемая страхом, пытаясь молиться; либо его постигло тяжелое горе, и жестокий туман застилал глаза, так что он еле видел бумагу, на которой писал, и только неумолимая нужда подгоняла его перо. У кого из нас не было таких часов, таких ночей? Но мужественное сердце выдержит эти страдания, как они ни тяжки: как ни долго тянется ночь, за нею все же настает утро; и раны затягиваются, лихорадка спадает, приходит покой, и уже можно без горького чувства оглянуться на пережитые муки.