Идешь меж двумя рядами святых и ангелов по мосту над Тибром, и кажется, будто эти изваяния живы: огромные их крылья звенят, мраморные складки одежды колышатся; святой Михаил, разящий дьявола, застигнут и увековечен в бронзе в тот самый миг, когда он опустился на кровлю замка Святого Ангела, сквозь которую враг его, без сомнения, провалился внутрь и даже дальше — в тартарары. Он отлит, как строчка белого стиха, этот бронзовый ангел — безыскусственный, соразмерный, грандиозный. Когда-нибудь, сэр, я уверен, вы поймете, что это своего рода гигантский сонет. Мильтон отливал свои строки из бронзы; Вергилий, по-моему, вытесал "Георгики" из мрамора — прекрасные, безмятежные линии, изысканная гармония формы. А что до "Энеиды", сэр, то она представляется мне длинным рядом барельефов и орнаментов, каковые не производят на меня особого впечатления.

Но, кажется, я потерял из виду Святого Петра. А между тем, он достаточно велик. Как начинает биться сердце, когда он впервые предстает вашим глазам. Мы испытали это чувство, когда ночью прибыли из Чивитавеккиа и узрели призрачно-величавый темный купол; он торжественно встал перед нами в сумерках и сопутствовал нам всю дорогу, так похожий на упавшее с неба и погасшее светило. Когда вы видите его со стороны Пинчо на фоне заката, право, земля и небо являют собой одно из самых величавых зрелищ на свете. Мне не хочется говорить, что фасад храма тяжел и некрасив. Пока виден царственный купол, фасад можно стерпеть. Вы идете к нему через двор, и какой прекрасный! Струи фонтана летят навстречу солнечным лучам, а справа и слева от вас двумя стремительными полукружьями расходятся высокие колонны. Минуя царедворцев, вы приближаетесь к ступеням трона, купол исчезает из виду. Теперь вам начинает казаться, что трон опрокинулся, и владыка низвергнут.

Бывают минуты, особенно в Риме, когда благожелательный человек, признающий себя англичанином и протестантом, не может не сокрушаться при мысли, что он и его соплеменники-островитяне, отрезаны от европейского христианства, что между нами море. С того и другого берега видны в ясную погоду прибрежные скалы, и хочется порой, чтобы нас не разделяла бурная пучина, и паломники могли свободно ходить из Кентербери в Рим, не подвергаясь опасности утонуть, миновав Дувр. Я уверен, что иные из нас и понятия не имеют о красотах великой Колыбели христианства; мы рисуем себе ленивых монахов, иссохших в заточении девственниц, темных крестьян, которые поклоняются деревяшке и камню, продажу индульгенций, отпущение грехов и прочие банальности протестантской сатиры. Но вот передо мной надпись, пламенеющая на куполе храма, огромном и величественном, точно свод небес, и кажется, слова эти начертаны звездами. Она возвещает миру, что се — Петр и на камне сем воздвигнется Церковь, которой не одолеть всем силам ада. Под бронзовым шатром — престол его, озаренный светильниками, что горят здесь уже много веков подряд. Вокруг этого изумительного чертога стоят его князья. Их мраморные фигуры кажутся воплощением веры. Иные из них только вчера были живы; другие, которые тоже будут взысканы благодатью, ходят пока еще по земле, и лет через сто наместники неба, собравшись здесь на свой конклав, торжественно причислят их к лику святых. Примеров их божественной силы искать не придется. Они и сейчас, как восемнадцать веков назад, исцеляют недужных, открывают глаза незрячим и заставляют ходить хромых. Разве мало найдется свидетелей сотворяемых ими чудес? И разве нет здесь судилища, призванного разбирать их притязания на ангельский чин, с адвокатами, выступающими "за" и "против", с прелатами, патерами и прихожанами, готовыми уверовать и возгласить: "Аллилуйя!" Вы можете сегодня облобызать руку священнику, который пожимал руку монаху, чьи кости уже творят чудеса и чей духовный наставник недавно объявлен святым, — так, рука за руку, они образуют длинную цепь, и конец ее теряется в небесах. Давай же, друг, признаем все это и пойдем целовать ногу Святого Петра. Но увы! Меж нами все так же текут воды Ла-Манша, и мы не больше верим в чудеса святого Фомы Кентерберийского, чем в то, что в двухтысячном году кости преподобного Джона Берда, ныне занимающего кафедру святого Фомы, будут исцелять недужных, что статуя его заговорит, или что портрет его кисти сэра Томаса Лоуренса возьмет и кому-нибудь подмигнет.

Словом, как видишь, пышные церемонии, устраиваемые Римской церковью на Рождество, я созерцал глазами протестанта. Святой Отец, восседающий на своем троне, либо в паланкине, кардиналы в длинных одеяниях и пажи, несущие их шлейфы, епископы в митрах, аббаты, полки монахов и священников, мощи, выставленные на поклонение, увитые полотнищами колонны, сияющие огнями алтари, запах ладана, гром органа, щебет тонкогласых певчих, швейцарская гвардия в штанах с разрезами и украшенными бахромой алебардами, — между мной и великолепием этого освященного веками обряда лежало бескрайнее море, и если бы вместо древней статуи Петра стоял здесь Юпитер, окруженный новой толпой фламинов и авгуров, a Pontifex Maxinras [191] Август осматривал готовые к закланию жертвы, мной, несомненно, владели бы почти те же чувства.

Признаюсь попутно еще в одной ереси. Я не уверовал в Рафаэлево "Преображение": вопль бесноватого мальчика, изображенного в нижней части картины (эта фигура, впрочем, не принадлежит кисти Рафаэля), вносит диссонанс во всю композицию, по форме напоминающую восьмерку. На знаменитой фреске Микеланджело уместно и гротескное и страшное. Какое ужасающее произведение! Вообрази только, что творилось в душе человека, его создававшего, — один-одинешенек, изо дня в день придумывал он и рисовал чудовищные образы! Представь себе, что в дни Олимпа поверженным титанам велели бы расписать дворец Юпитера, — они бы создали такой же вот жуткий шедевр. Или еще — что Микеланджело спустился в царство теней и вынес эту картину из самого преддверья ада. Я тысячу и тысячу раз предпочитаю доброту Рафаэля. Когда он смотрел на женщин и детей, его прекрасное лицо, наверно, сияло, как солнце, а нежная рука создавала эти прелестные образы, точно голубя их. Хоть я не приемлю "Преображения" и не склоняюсь пред алтарем, у которого столько поколений падало ниц, однако сотни других его картин вызывают в моем сердце благодарное чувство. Голос его сладкозвучен (если вновь прибегнуть к сравнению) не тогда, когда он начинает ораторствовать, а когда говорит просто. Тогда в нем слышится напевность стиха и музыка нежных гимнов; он поднимает свой карандаш, и на бумагу слетают чарующие образы. Как благородна, должно быть, была его душа! Как открыта всему достойному, прекрасному, возвышенному! В заполненной людьми галерее, где висят огромные, претенциозные полотна, вы вдруг набредаете на серый листок бумаги или маленькую фреску с его подписью, и за всей этой сутолокой и толчеей ощущаете его сладостное присутствие. "Как жаль, что я не Джулио Романе! — говорит Джей Джей, которому картины Джулио совсем не по вкусу. — Ведь тогда я был бы любимым учеником Рафаэля". Мы сошлись с ним во мнении, что из всех людей, знакомых нам по книгам, больше всего хотели бы встретиться с ним и с Вильямом Шекспиром. Нет, ты подумай, отравить человека из зависти, как Спаньолетто! У иных людей восхищение принимает такую злобную форму. С нами в "Лепре" обедает один малый — очень способный и добросердечный. Тоже из гэндишитов. Некий Хаггард, работает в жанровой и портретной живописи. Так вот, Джей Джея он возненавидел за то, что тот получил заказ от живущего здесь лорда Фарема, а меня — за чистые рубашки и за то, что я езжу верхом.

Жаль, что ты не можешь отобедать с нами в "Лепре". Как здесь кормят! А какие скатерти! Какие официанты! Какая компания! Каждый с бородой и в сомбреро — ты бы принял нас за шайку разбойников. За обедом нас потчуют вальдшнепами, бекасами, дикими лебедями, утками, совами, малиновками и oinoisi te pasi; [192] за три паоли вам отпустят столько еды и вина, что хватит самому ненасытному, даже скульптору Глину. Помнишь ты его? Он бывал в "Пристанище". Сейчас он отрастил бороду и очень напоминает "Голову сарацина". Есть здесь французский столик, еще более косматый, чем наш, а также немецкий и американский. После обеда мы отправляемся через дорогу в Греческую кофейню пить кофе и меццо-кальдо. Это недурственный напиток: немного рома и ломтик свежего лимона в кипятке с обильной порцией толченого сахара. В разных частях сей пещеры (это низкий, сводчатый подвальчик) обосновались разные нации: все пьют кофе и спиртное, хулят Гвидо, или Рубенса, или Бернини, selon les gots [193] , и обволакивают себя такими клубами дыма, что легкие Уорингтона расширились бы от удовольствия. За полтора байокко мы получаем приличные сигары — вполне приличные для нас, небогатых курильщиков, а за отсутствием других так просто великолепные. Здесь Макколлоп. Он являл собой ослепительное зрелище на приеме у кардинала с пледом своего клана через плечо; был великолепен у гробницы Стюартов и чуть не перешиб своим шотландским палашом хребет Хаггарду за то, что тот сказал, будто Карл-Эдуард нередко ходил пьяный.

Иные из нас завтракают на заре в Греческой кофейне. Вообще, художники здесь встают рано; еще в предрассветной мгле, заглянув в чужие окна, можно увидеть, как попивают свой кофе знаменитые ваятели — эдакие старые маэстре, которые смотрят на нас, юнцов, сверху вниз. Поскольку я барин и держу слугу, мы завтракаем с Джей Джеем дома. Жаль, что ты не можешь взглянуть на нашего слугу Образино и на Оттавию, нашу старуху! Со временем ты увидишь их на холсте. После того, как наш Образино не вычистил нашу обувь и соорудил нам завтрак, он из камердинера превращается в натурщика. С момента своего появления на свет он был запечатлен на доброй сотне полотен. У них вся семья — натурщики. Мамаша его — бывшая Венера, ныне Эндорская волшебница. С отца пишут патриархов. Сам он сначала позировал для херувимов, потом для пастушков, а ныне, возмужав, годится для воина, пиффераро, капуцина или кого угодно.

Выпив кофе в Греческой кофейне, мы отправляемся гурьбой в натурный класс, а потом те, кто вхож в общество, переодеваются и едут на званые чаи, точь-в-точь, как если бы жили в Лондоне. У тех, кто не принадлежит к высшему свету, тоже хватает своих развлечений, и притом куда более приятных, нежели эти чаепития. Раз в неделю мы ужинаем у Джека Проббкинса; он угощает нас сардинами, ветчиной и марсалой из бочонка, что стоит у него в углу. Ваш покорный слуга принимает по четвергам, тогда же, когда и леди Фитч; и я льщу себя мыслью, что некоторые лондонские дэнди, которые проводят тут зиму, предпочитают наши сигары и скромные напитки чаям леди Фитч и фортепьянным экзерсисам ее дочери.