Миссис Маккензи могла быть серьезной или веселой, в зависимости от обстоятельств, и ни одна женщина не умела держаться более респектабельно, когда на Фицрой-сквер случалось заглянуть кому-нибудь из шотландских друзей с письмом от миленькой Джози или ее бабушки. А мисс Канн посмеивалась и, многозначительно подмигивая, говорила:

— Нет, не видать вам больше своей спальни, мистер Клайв. Вот подождите, скоро еще приедет мисс Джози, а то и старушка Винни, да нет, — они ведь не в ладах с дочерью. Да, вдовушка забрала-таки в руки дядюшку Джеймса и, по-моему, не прочь еще кое-кого прибрать к рукам. Вы кем предпочитаете обзавестись, мистер Клайв, женой или мачехой?

Пыталась, нет ли наша прекрасная дама завлечь в свои сети полковника Ньюкома, о том мы не располагаем достоверными сведениями. Но думается, он хранил в сердце другой образ, и ухищрения этой Цирцеи имели не больше успеха, нежели чары двух десятков других колдовавших над ним волшебниц. Если она и делала такие попытки, то тщетно. Она была женщина весьма проницательная, и когда в том оказывалась нужда, умела быть вполне откровенной.

— Я не сомневаюсь, — говорила она мне, — что у полковника Ньюкома было когда-то большое увлечение, и сердце его занято. Женщина, которую он любил, должна была быть очень счастливой, только, по-моему, она не ценила своего счастья, а может, ей не пришлось им насладиться, — словом, что-то там было. У иных людей на лицах написано, что они пережили трагедию. Помню, стояли мы на острове Ковентри, так был там один капеллан, мистер Белл его звали, добрейшей души человек; была у него жена-красавица, да только рано умерла. Я как увидела его, сказала себе: "У этого человека наверняка было в жизни большое горе. Ручаюсь, что он оставил в Англии свое сердце". Вы, писатели, мистер Пенденнис, сами хорошо знаете, что настоящая история жизни зачастую только начинается после окончания вашей книги. Мой третий том кончился, когда мне было шестнадцать лет и я вышла замуж за своего бедного муженька. — Вы ведь не думаете, что тут пришел конец нашим злоключениям и для нас наступило безоблачное счастье? А теперь я живу для моих милых крошек. Лишь бы получше пристроить их в жизни, больше мне ничего не нужно. Братец Джеймс так великодушен к нам. Я ведь ему только сводная сестра, я была грудным младенцем, когда он уехал из дому. У них были нелады с капитаном Маккензи — мой бедный муженек отличался легкомыслием и упрямством и, признаться, не был прав в этой ссоре. Брат не мог ужиться с бедной нашей матушкой: уж очень они разные люди. Я давно мечтала, сознаюсь вам, приехать и взять на себя заботы о его доме. У него собираются люди талантливые, вроде мистера Уорингтона, и — не буду называть имен и говорить комплименты такому знатоку человеческой природы, как автор "Уолтера Лорэна", — словом, дом этот в сто крат приятней массельборосского и для меня и для милочки Рози, которая томилась и чахла среди домочадцев моей бедной матушки. Только в комнате своей маменьки она немного отходила душой, милая крошка! Ведь она — сама нежность. Этого, может, и не видно, но девочка удивительно умеет ценить ум и всякого рода дарования и таланты. Она прячет свои чувства от всех, кроме своей любящей старенькой маменьки. Давеча вхожу в нашу комнату и вижу — она плачет. Мне невыносима самая мысль, что ее что-то мучает, и я не в силах видеть, когда ее глазки краснеют от слез. Я целую ее и спрашиваю, не захворала ли она, — она ведь такой нежный цветок, мистер Пенденнис! Бог знает, чего мне стоило вынянчить ее! А она кладет мне головку на плечо и улыбается и такая, знаете, хорошенькая!.. "Ах, мамочка, я не могла сдержаться, — говорит милое дитя. — Я плакала над "Уолтером Лорэном!" (В гостиную входит Рози.) Ах, Рози, душечка, а я вот тут рассказываю мистеру Пенденнису, как ты вчера дурно себя; вела — читала книжку, которую я не велела тебе брать в руки. Это — гадкая книжка, дитя мое, в ней, правда, много-много горьких истин, но она слишком мизантропична; (правильно я говорю? Я ведь простая солдатка и наукам, знаете, не обучена), уж очень она мрачная! Пусть ее хвалят критики и разные умные люди, мы, бедные, неискушенные провинциалы, ее не одобряем. Спой-ка ту песенку, любовь моя, — и она осыпает Рози поцелуями, — ту прелестную вещицу, что так нравится мистеру Пенденнису.

— Я с удовольствием спою все, что нравится мистеру Пенденнису, — отвечает Рози, и в глазках ее сияет чистосердечие. Она садится к фортепьяно и начинает выводить "Batti, batti…" своим милым, юным и невинным голоском.

За сим следуют новые поцелуи. Маменька вне себя от восторга. А как хороши они рядом — мать и дочь, — точно две лилии на одном стебле. И тут-то возникла идея устроить прием в Темпле — завтрак, как говорилось выше, от Дика, десерт от Партингтона, ложки-вилки Сибрайта, его же мальчишка в помощь нашим, и сам Сиб пусть придет… А лучше — устроим прямо у Сиба: у него и комнаты больше и обставлены приличнее, есть фортепьяно и гитара, — все эти мысли ослепительной вереницей пронеслись в мозгу восхищенного Пенденниса. А как обрадовались дамы нашему приглашению! Миссис Маккензи хлопает в ладоши и бросается вновь лобызать Рози. Если считать поцелуи доказательством любви, то миссис Мак, бесспорно, лучшая из матерей. Могу сказать без ложной скромности, что наше маленькое пиршество удалось на славу. Шампанское было в меру заморожено. Дамы не заметили, что помогавшая нам по хозяйству миссис Фланаган еще с утра была пьяна. Пэрси Сибрайт премило и с большим чувством пел разные песни на разных языках. Мисс Рози, я уверен, он показался одним из обворожительнейших молодых людей в Лондоне, что не противоречило истине. Под прекрасный аккомпанемент матери Рози исполнила свои любимые песенки (репертуар ее, кстати, был невелик, по-моему, пять названий, не больше). Затем стол отодвинули (на нем, словно в такт музыке, долго еще вздрагивало на тарелочках желе), Пэрси заиграл вальс, и две пары вихрем закружились по маленькой комнате. Что же удивительного, что двор внизу заполнился зеваками, книгочий Пэйли пришел в ярость, а миссис Фланаган в непомерное веселье. О, золотые времена! Старые полутемные комнаты, озаренные сиянием юности, веселые песни, милые лица, — как приятно вспомнить вас! Иные из тех ясных глаз погасли, иные из тех улыбчивых уст смолкли, а иные по-прежнему ласковы, но стали куда печальней, чем были когда-то. Так память о прошлом рождается на миг, чтобы снова исчезнуть в пепле былого. Милый наш полковник с удовольствием слушал эти песенки, отбивая такт и покуривая сигару, которую вдова самолично зажгла ему своими прелестными пальчиками. Ему одному разрешили курить на нашем пиршестве — даже Джорджу Уорингтону не позволили зажечь его пенковую трубку, хотя развеселая вдовушка и объявила, что за время своей жизни в Вест-Индии привыкла к табачному дыму, что, наверно, было правдой. Наша пирушка затянулась дотемна; затем слуга мистера Бинни привел от Сент-Клемента самый чистенький кеб, и мы, разумеется, в полном составе, проводили дам до экипажа. И, верно, не один молодой адвокат, возвращаясь в тот вечер домой из своего скучного клуба, позавидовал нам в том, что у нас были в гостях две такие красавицы.

Холостяк священник не пожелал отстать от судейских, и за пирушкой в Темпле последовал прием у Ханимена, — тот, надо признаться, устроил все куда более пышно, поскольку угощение было заказано у Гантера. Окажись он в роли маменьки, дававшей завтрак в честь свадьбы своей душечки Рози, он и то не обставил бы все лучше и изысканней. Наш пиршественный стол украшало лишь два букета, у Ханимена их было — четыре, да еще большой ананас в придачу, который, наверно, стоил хозяину гинеи три-четыре и был искусно нарезан Пэрси Сибрайтом. Рози нашла, что ананас дивный.

— Она уже не помнит ананасов Вест-Индии, моя душечка! — воскликнула миссис Маккензи и тут же рассказала несколько увлекательных историй о банкетах, на которых присутствовала в колониях у тамошних губернаторов.

После трапезы хозяин предложил нам поразвлечься музыкой; о танцах, конечно, не могло быть и речи.

— Они, — сказал Ханимен с легким стоном, — не вяжутся с моим саном. К тому же, знаете ли, вы находитесь в келье, а посему должны довольствоваться пищей отшельника, — закончил он, обводя взглядом свой стол.

А пища сия, как сказано, была преотменная. Только вино плоховато, на чем мы дружно сошлись с Джорджем и Сибом, почему и льстили себя мыслью, что наш пир в общем удался больше пасторского. Особенно скверно обстояло дело с шампанским, так что Уорингтон даже поделился этим наблюдением с соседом — чернявым джентльменом, украшенным эспаньолкой и множеством великолепных колец и цепочек.

Кроме наших дам, были приглашены в гости еще супруга и дочь чернявого джентльмена. Старшая из этих двух особ была одета чрезвычайно богато. И хотя миссис Маккенри умела подать товар лицом и носила позолоченный браслет, как иная не носит изумрудный фермуар, ее простенькие побрякушки совсем померкли рядом с ослепительными драгоценностями упомянутой гостьи. Пальцы у той были сплошь унизаны сверкающими кольцами, а колпачок на флакончике с нюхательной солью был величиной с мужнину золотую табакерку и сделан из того же драгоценного материала. Наши дамы, надо признаться, прибыли с Фицрой-сквер в простеньком кебе, а эти подкатили в роскошной открытой коляске, запряженной белыми лошадками — вся упряжь в медных бляхах, — и погоняла их сама леди в кольцах, держа в руках хлыст, одновременно служивший зонтиком. Миссис Маккензи, стоявшая у окна, обвив рукой стан дочки, вероятно, не без зависти наблюдала их появление. А восхищенная Рози воскликнула:

— Чьи это такие хорошенькие лошадки, милый мистер Ханимен?

— Это… э… э… миссис и мисс Шеррик, — отвечает священник, слегка зардевшись, — они любезно приняли мое приглашение на завтрак.

— А, виноторговцы, — сказала себе миссис Маккензи. Она видела медную дощечку Шеррика на подвале часовни леди Уиттлси, и возможно поэтому сегодня чуть высокопарней обычного рассуждает за столом про колониальных губернаторов и их жен, упоминая лишь тех, чьим именам предшествовали разные звучные титулы.

Шампанское, которое мистер Уорингтон раскритиковал своему соседу, было как раз от Шеррика, но виноторговец ничуть не обиделся; напротив, он громко расхохотался в ответ; заулыбались и те из нас, кто понял всю забавность этой ситуации. Сам же Джордж Уорингтон ничего не уловил — он, пожалуй, знал Лондон не лучше сидевших против него дам, которые, впрочем, были еще простодушнее и полагали, что шампанское превосходно. Миссис Шеррик молчала в течение всего обеда и беспрестанно поглядывала на мужа с некоторой опаской, точно не привыкла действовать без разрешения своего повелителя, а тот, как я подметил, многозначительно посматривал на нее и делал ей страшные глаза, из чего я заключил, что дома он держит ее в ежовых рукавицах. Мисс Шеррик была удивительно хороша; она почти не поднимала своих опушенных густыми ресницами глаз, но когда все же взглядывала на Клайва, который был к ней очень внимателен (повеса и по сей день не может видеть хорошенькой женщины, чтобы не выказать ей внимания), — когда взглядывала на него и улыбалась ему, то, право же, казалась настоящей красавицей: личико округлое, бледный лоб, смоляные брови дугой, губки пухлые, слегка подведенные — или лучше сказать — оттененные, как то делала ее гувернантка, мадемуазель Ленуар.