До сих пор слышу этот вопль шведа и вижу, как он летит в воздухе, когда спрыгнул с воза.

И мы договорились, что он будет работать потише, а я буду подавать ему только по одному снопу за раз…

И так мы пахали и сажали, скосили и убрали сено, сжали и обмолотили пшеницу — и вот все сделано, пора получать расчет. С легким сердцем и деньгами в карманах мы, все двадцать человек, отправились в ближайший поселок, чтобы найти поезд, который отвезет нас на Восточное побережье. Старший поехал с нами, он хотел выпить по кружке на прощанье, а одет он был в куртку с блестящими пуговицами.

Тому, кто сам не видел, как прощаются люди, работавшие вместе в прерии, трудно даже представить, до какого размаха доходил загул. Ведь сначала каждый должен был поставить всем по стакану, и это уже двадцать на каждого. Но если вы думаете, что на этом все и кончалось, то вы ошибаетесь, потому что среди нас находились такие джентльмены, которые требовали обнести всех по пять раз за свой счет. И помилуй Бог бармена, который осмелился бы возразить против такого излишества, его бы немедленно оттеснили из-за собственной стойки. Такая банда летних батраков сметает все на своем пути. Уже на пятой рюмке они объявляют себя хозяевами в городке и творят свою волю без всяких помех. Местная полиция бессильна, она присоединяется к этой банде, пьет вместе с ними. Питье, азартные игры и драки продолжаются по меньшей мере двое суток.

Мы, работники, были друг с другом чрезвычайно любезны. Все лето отношения между нами бывали не самые теплые, но теперь, при прощании, все дурное было забыто. По мере того как мы пили, сердца наши открывались все шире и шире, мы угощали друг друга до потери сознания, а чувства наши бросали нас в братские объятия. Наш повар, старый горбатый человечек с женским голосом и без бороды, икая, поведал мне по-норвежски, что он, как и я, норвежец, что не признавался он в этом раньше исключительно потому, что американцы с презрением относятся ко всем норвежцам. Он часто слышал, как мы с уроженцем Валдреса перемывали ему косточки за едой, и он понимал каждое слово, но теперь все это позади и забыто, потому что мы хорошие ребята. Да-да, он — «дитя славных сынов старой доброй Норвегии, родился (born) в Айове 22 июля (July) 1845 года». И поэтому мы будем добрыми друзьями и partners, покуда наши губы выговаривают норвежские слова. Мы с поваром обнялись, как старинные друзья. Все работники обнимались, хлопали друг друга по спине жесткими ладонями и в восторге пускались в пляс.

Вот как мы разговаривали: «Что ты хочешь выпить? Для тебя — все, что ни попросишь!» И каждый сам шел за стойку найти что-нибудь эдакое, самое лучшее. С верхних полок мы доставали какие-то диковинные бутылки, бутылки с великолепными этикетками, которые и стояли-то там для красоты, но содержимым которых мы, добрые друзья, угощали друг друга, выпивали и расплачивались до смешного большими деньгами.

Эванс был из самых рьяных любителей всех угостить. Его последняя шелковая рубашка имела жалкий вид, ее яркие краски поблекли от дождя и солнца, а рукава были сильно потрепаны. Но сам Эванс держался гордо и прямо, вновь и вновь уверенно заказывая по стаканчику на каждого. Этот кабачок принадлежал ему, ему принадлежал весь мир. Каждый из нас довольствовался тем, что тратил по три доллара на круг, но Эванс попросил, чтобы его угощение стоило по шесть долларов. Потому что, как он заявил, не было в этом жалком сарае выпивки, достойной таких замечательных людей, с которыми он пришел сюда. Вот тогда-то мы и принялись за те странные бутылки с верхних полок, чтобы было достаточно дорого.

Эванс был настолько потрясающе любезен, что отвел меня в сторонку и попытался уговорить ехать с ним в леса Висконсина рубить дрова зимой. Как только он запасется новыми рубашками, парой брюк и массой новых романов, он снова отправится в леса, объяснил он, и будет там до весны. А когда придет весна, он опять отправится куда-нибудь в прерию. Уже двенадцать лет он делит жизнь между лесом и прерией и так к этому привык, что теперь все идет само собой.

Но на мой вопрос о том, что же такое могло привести его в самом начале на этот путь, он ответил — как часто бывает с выпившими — не длинным и грустным рассказом о том, как все случилось, а лишь одним словом: обстоятельства.

— Какие? — спросил я.

— Обстоятельства! — ответил он снова. И замолчал.

Позднее в этот вечер я видел его в боковой комнате этого кабака, где играли в кости. Эванс проиграл. Он был порядочно пьян и не думал о деньгах. Когда я вошел, он показал мне какие-то купюры, говоря:

— У меня еще есть деньги, вот смотри.

Кто-то посоветовал ему закончить игру; один из его сородичей, ирландец по имени О’Брайен, напомнил, что ему понадобятся деньги на железнодорожный билет. И это Эванса оскорбило.

— Ну деньги на билет ты мне одолжишь, — заявил он.

О’Брайен отказался и ушел.

Теперь Эванс завелся. Он поставил на кон все свои деньги и проиграл. Отнесся к этому спокойно. Он зажег сигару и с улыбкой повернулся ко мне:

— Ты ведь одолжишь мне на дорогу?

Я, несколько отупев в конце концов от той дряни, что была в бутылках с верхних полок, расстегнул куртку и протянул Эвансу свой бумажник со всем содержимым. Я хотел показать ему, что с охотой дам ему денег на билет и предоставил ему самому взять нужную сумму. Он посмотрел на меня и на бумажник. В нем происходило что-то странное. Он раскрыл бумажник и увидел, что там все мои деньги. Когда он снова обернулся ко мне, я просто кивнул.

Мой кивок он понял по-своему — решил, что я отдаю ему все.

— Благодарю тебя, — сказал он.

И, к моему ужасу, поставил на кон все мои деньги и начал новую игру.

Я хотел было его остановить, но сдержался. Пусть он сначала потратит, как хочет, дорожные деньги, подумал я. Но когда он проиграет эту разумную сумму, я возьму назад остальное.

Однако Эванс больше не проигрывал. Как будто вдруг сразу протрезвев, он играл быстро и решительно. То доверие, которое было оказано ему перед лицом стольких товарищей, переродило его. Молча и прямо сидел он на высоком табурете, который служил ему стулом, делал ставки и забирал выигрыш. Проиграв один раз, он сразу же удваивал ставку; он проиграл три раза подряд, удваивая ставку каждый раз, и в конце концов забрал весь банк. Затем он поставил пятидолларовую монету и заявил, что если выиграет, то кончит играть.