"Буйства молодого певец роскошный и лихой" (Баратынский), "Разгул и буйство сил… свет молодого восторга… юношеская свежесть" (Гоголь), "самое сильное противоядие пошлому морализму и приторной поэтической слезливости" (В. Г. Белинский), "сильный голос" (Константин Аксаков), стихи, "полные жизни и силы, пламенные, громозвучные" (М. П. Погодин) — вот далекий от полноты свод отзывов современников' о Николае Языкове, в которых чаще всего повторяется одно слово — сила. Именно мощь и свежесть поэтического дарования Языкова влекли тогда и ныне привлекают к его энергическим и гармоничным стихам. Уже современники понимали неувядаемую силу лучших языковских творений. И точно, проницательно сказал о Языкове друг его Баратынский: "…мы еще почувствуем все достоинство его бессмертной свежести".

Все сказанное верно и для молодых творений Языкова-студента, и для поздней его лирики, созданной смертельно больным, но не сломленным человеком. Всюду в этой поэзии разлиты свет, удалая сила, порывистая непосредственность и то, что Пушкин назвал "упоением в бою". Конечно, менялся сам поэт, крепла и зрела его поэзия, и все же на первом месте здесь всегда была мысль о центральной дороге. Мыслью этой внешне разрозненные, разнородные стихотворения Языкова скреплены в единое художественное целое. "…Все стихи его, — писал критик Иван Киреевский, — вместе взятые, кажутся искрами одного огня, блестящими отрывками одной поэмы, недосказанной, разорванной, но которой целость и стройность понятны из частей".

Целостная, единая в своем творческом пафосе поэзия Николая Языкова обретает силу в органичном слиянии с жизнью своего творца. Это очень личная поэзия, в ней человек высказался вполне. И если страждущая, замкнутая поэзия Баратынского трагична в своей объективности и вся обращена внутрь себя, истекая шедеврами как каплями крови, то творчество Языкова разомкнуто, в высшей степени общительно и отзывчиво, полно непрерывного движения, все время торопится за быстро меняющейся жизнью. В стихотворениях его запечатлена шаг за шагом собственная биография поэта, — в них непрерывно мелькают конкретные лица, факты, события, требующие разветвленных комментариев. "Жизнь Языкова не богата внешними событиями, а между тем редко можно найти другого поэта, у которого сякое стихотворение было бы плодом прожитой минуты, как у Языкова в котором человек и поэт так тесно были бы связаны", — свидетельствовал один из современников. И для того чтобы лучше понять поэзию Николая Языкова, нужно все время обращаться к жизни, в ней выразившейся.

Николай Михайлович Языков (1803–1846) принадлежал к старинному и богатому роду симбирских дворян. Наследство, полученное Николаем и его старшими братьями Петром и Александром, позволило поэту жить и творить спокойно и независимо, так что в конце жизни он говорил: "Я… никогда не принадлежал и не принадлежу к несметному числу пружин, движущих ту огромную, тяжелую и скрыпучую махину, которую мы называем русским правительством". Братья учились в Горном кадетском корпусе, откуда Николай перешел в Институт корпуса инженеров путей сообщения, но занятия не посещал, убоявшись математики и шагистики, и был исключен. Так в 1821 году юноша Языков очутился перед неизвестностью, требовавшей выбора и решений.

Но в сущности выбор его уже был сделан. Под кадетским кивером жили неясные мечтания, призвавшие Языкова к сочинению стихов. С 1819 года он начал печататься, свел знакомство с петербургскими поэтами и журналистами. Языкова заметили. Многому научила его и сама литературная эпоха 1820-х годов, давшая молодому Языкову новое понимание природы и целей поэтического искусства.

То было время расцвета русского романтизма, освободившего творческую мысль и поэтический язык от тяжеловесных оков и правил классицизма. Этой свободой и легкостью поэзия романтиков была обязана трем ее родоначальникам и учителям — Карамзину,

Батюшкову и Жуковскому. Батюшков воспитал в поэтах тех лет чувство гармонии и пластики, постоянное стремление к усовершенствованию механизма русского стиха, а Жуковский внес в поэзию романтический порыв к высокому, неземному идеалу, к далекому от трагической действительности миру вечной красоты, нежной мечты и тихого счастья. Карамзин же раскрепостил авторское сознание, сделав личность поэта самоценной, более того, центральной темой лирики. И это было своего рода революцией в поэзии, ибо центр интересов и стремлений поэта переместился в глубь внутреннего мира человека. Поэзия стала служить выявлению личности.

Открытия эти были для молодого Языкова подлинным откровением. Батюшков, Карамзин и Жуковский становятся для него литературными кумирами и учителями, "питомцами вдохновенья". Рядом с их именами появляются вскоре имена Байрона и молодого Пушкина.

Но не только у этих поэтов учился Языков. К гармонии и точности стиха, к пластике и мелодичности поэтов школы Жуковского он хотел прибавить мощь, громозвучность и торжественность "глагола времен", мерность и выпуклость классического стиха. Языков искал силу и обрел ее в "высоком косноязычии" великих русских поэтов XVII столетия, в поэзии "гения-исполина" Ломоносова и в особенности у Гаврилы Романовича Державина, о котором писал:

В "безумном и мудром" (Радищев) восемнадцатом столетии Языков, вместе с силою стиха, нашел и любовь к возвышенным темам и предметам. С тех пор дарование его, по меткому слову самого поэта, "чувствует в крылах торжественные силы".

Конечно, произошло это не сразу, и уж никак нельзя видеть в молодом Языкове уединенного и целеустремленного творца, работающего для достижения четко определенного идеала. В те годы это был веселый и в то же время очень застенчивый белокурый крепыш, увлеченный не только поэзией, но и делами прозаическими- поступлением в университет. В Петербурге университет в ту пору был разгромлен известным реакционером Руничем, и взоры Языкова обратились к древнему прибалтийскому городу Дерпту (ныне Тарту), где процветал немецкий университет, обладавший вольностями и славившийся знаменитыми именами ученых. Молодой поэт отправился в эти "ливонские Афины", и семь лет, там проведенных, составили эпоху в жизни и поэзии Языкова.