Одно обстоятельство, возможно, больше чем что-либо другое, придавало коммодору столь меланхоличный и несчастный вид — то, что у него почти не было дела. Ибо, поскольку на нашем фрегате уже был командир корабля, в этом отношении коммодор наш явно был лишним. Какое изобилие свободного времени, верно, набралось у него за три года плавания! Сколько сил он мог бы потратить на самообразование!

Но так как всякий знает, что нет более тяжкого труда, чем праздность, нашему коммодору был еще придан особый человек, чтобы делить с ним упомянутое бремя. Лицо это именовалось секретарем коммодора. Секретарь был удивительно светский и вылощенный человек. Обладая изрядным изяществом, он казался чрезвычайным послом из Версаля. Столовался он вместе с лейтенантами в кают-компании, куда выходила и его каюта, обставленная так элегантно, как мог бы быть обставлен личный кабинет Пелама. Его вестовой развлекал матросов рассказами о всяких флейтах и флажолетах [48] с серебряными клапанами, красивых картинах, писанных маслом, книгах в сафьяновых переплетах, китайских шахматах, золотых запонках, эмалевых пеналах, изумительной выделки французских сапогах с подошвами не толще, чем лист раздушенной почтовой бумаги, вышитых жилетах, благовонном сургуче, гипсовых статуэтках Венеры и Адониса [49] , черепаховых табакерках, инкрустированных несессерах, щетках для волос с ручками из слоновой кости, перламутровых расческах и сотнях других роскошных принадлежностей, разбросанных по этой великолепной секретарской каюте.

Долгое время я никак не мог уразуметь, в чем заключаются обязанности этого секретаря. Надо полагать, он писал донесения коммодора в Вашингтон и был его переписчиком. И это не было такой уже [50] синекурой, ибо хотя коммодорам на корабле особенно говорить не случается, зато писать приходится изрядно. Нередко приставленный к дверям коммодора караульный прикладывал руку к головному убору и с таинственным видом передавал старшему офицеру записку. Мне всегда казалось, что записки эти должны содержать дела государственной важности, пока в один прекрасный день, заметив в шпигате кусочек рваной, промокшей бумаги, я не поднял его и не прочел нижеследующее:

Это было для меня откровением, ибо по неизменной отчужденности коммодора я заключил, что он никогда не вмешивается в судовой быт, предоставляя все это командиру корабля. Но чем больше мы живем, тем больше узнаем о коммодорах.

Обратимся теперь ко второму по значительности лицу, обладающему во всем, что касается внутренней жизни корабля, почти неограниченной властью. Капитан Кларет был статный, дородный мужчина, нечто вроде военно-морского Генриха VIII [51] , прямой и грубовато-добродушный, столь же царственный в каюте своей, как и Генрих VIII на своем троне. Ибо корабль не что иное, как кусочек суши, отрезанный от материка; это самостоятельное государство, и командир — его монарх.

Это отнюдь не конституционная монархия, где твердокаменная Палата общин имеет право входить с петициями в правительство и при случае огрызаться, но почти деспотическая власть, вроде Оттоманской порты. Слово капитана есть закон, и выражается он исключительно в повелительном наклонении. Когда в походе он стоит на шканцах, его неограниченная власть простирается всюду, куда хватает глаз. Только луна и звезды за пределами его юрисдикции, но солнцем он повелевает. Полдень не полдень, пока он этого не скажет. Ибо когда штурман, в обязанности которого входит производить в полдень определенные наблюдения, отдав честь, докладывает вахтенному офицеру, что наступило двенадцать, последний направляет кадета в каюту командира смиренно известить о почтительном намеке штурмана.

— Доложено на вахту, что двенадцать часов, — рапортует кадет.

— Так и считайте, — отвечает командир.

После этого рассыльный бьет восемь склянок, и полдень обретает юридическую силу.

Стоит командиру появиться на палубе, как повторяется то, что происходило с коммодором: все подчиненные ему офицеры отступают на противоположный борт. Ни один из них не посмеет первым заговорить с ним на какие-либо иные темы, кроме служебных. Так, лакею не придет в голову приветствовать восседающего на троне российского царя и пригласить его на чашку чая. Быть может, ни один человек не чувствует так остро своего значения, как командир военного корабля во время плавания.

Следующим по рангу является старший офицер, он же старший лейтенант, — главная исполнительная власть на корабле. У меня нет оснований питать особую приязнь к джентльмену, исполнявшему эти обязанности на нашем фрегате, ибо именно он отказался отпустить мне черной краски в количестве, достаточном, чтобы сделать пресловутый мой бушлат водонепроницаемым. Виновником того, что я столько раз промокал до мозга костей, является исключительно он. Вряд ли я когда-нибудь прощу его. Он первопричина приступов ревматизма, которые мучают меня. Бессмертные слывут милосердными; онимогут простить ему — это их воля, но от меня ему прощения не дождаться. Впрочем, личные мои чувства не должны помешать беспристрастной его оценке. В большинстве случаев он выказывал себя отличным моряком, быстрым, громогласным и действующим всегда кстати — качества, благодаря которым он был на месте. Чтобы быть хорошим старшим офицером на фрегате, надо быть энергичным человеком и требовательным по части дисциплины. Перед командиром корабля он отвечает за все, магнат этот полагает его вездесущим: в одно и то же время и в трюме и на верхушке мачт.

Старший офицер занимает председательское место за столом в кают-компании, каковое слово употребляется также для обозначения всех столующихся в ней офицеров. Помещение кают-компании обычно расположено на фрегате в кормовой оконечности кубрика. Иногда ее называют буфетной, но название кают-компания встречается чаще. Внутри эта кают-компания напоминает длинный и широкий коридор большой гостиницы. В нее выходит множество дверей из личных апартаментов офицеров. Мне лишь однажды довелось видеть это помещение: посередине его за столом сидели судовой капеллан с лейтенантом морской пехоты и играли в шахматы. Хотя стоял полдень, помещение освещалось лампами.

Кроме старшего офицера в состав кают-компании входят лейтенанты, коих на фрегате бывает шесть-семь человек, штурман, ревизор, капеллан, врач, офицеры морской пехоты и преподаватель кадетов, или, как его величают, «Профессор». Обычно они составляют весьма приятный клуб симпатичных молодых людей. Лейтенанты обсуждают морские сражения и рассказывают анекдоты о лорде Нельсоне и леди Гамильтон [52] ; офицеры морской пехоты толкуют о штурме крепостей и об осаде Гибралтара [53] ; ревизор отрезвляет буйство словопрений ссылками на тройное правило; Профессор разрешается порой ученой сентенцией или какой-либо подходящей к случаю цитатой из классиков, чаще всего из Овидия; рассказы врача о случаях на операционном столе своевременно напоминают присутствующим, что все люди смертны, между тем как добрый капеллан всегда готов утешить их и направить на путь истинный.