— Ушла, черт!

Ушла и ушла. Кому какое дело? И Ваньче бы наплевать, да расстройство большое. Придется лошадь на дворе ударить, чтобы сердце опорожнить.

Вскочил с кровати — колесом по избе, колесом. Выбежал в сени — Лукерья навстречу.

— Где тебя нечистые носят?

Нет, это не баба. Не та баба, которая ходит замужем шестой год. И голос не бабий. Не той бабы голос, которая никогда поперек не говорила.

— Ты, Иван, не кричи на меня!

Вся изба вывернулась наизнанку от такого голоса и половицы под ногами закачались. Замахнулся Ваньча ударить Лукерью — она его за руку.

— Ты, Иван, не бей меня больше!

— Почему не бить?

— Надоели твои колотушки. Шестой год замужем хожу — хорошего слова не слышу.

Опешил Ваньча.

Нос — Лукерьин, веснушки — Лукерьины, а самой Лукерьи нет. Это не она перед ним. Кошка! И глаза горят, как у кошки.

— Зазнается, нечистый дух! Ночью я ее все равно изобью, если будет топыриться…

Хорошо помнит Ваньча — не больно ударил, а Лукерья по-кошачьи на него:

— Ты Иван, лучше не бей меня!

Штука. Сидят на кровати, думают. Гармонь играет, девки поют. Ничего с места не стронулось. У Проскуровых огонь горит, наверное, ужинают. Сам Проскуров — за столом, баба в нижней юбке около стола. Потом лягут спать. Вообще, как полагается в крестьянском сословье. Только Ваньча с Лукерьей не могут уснуть. Сидят на кровати, думают. Спрашивает он вроде насмешки:

— Где была?

И она вроде насмешки:

— К полюбовнику ходила.

— А если я голову оторву?

— Отрывай.

Тут и началось.

Ваньча решил голову отрывать. Лукерья с кровати долой:

— Будешь драться — уйду от тебя!

— Куда уйдешь?

— У мамы буду жить.

Гожа.

Замужняя женщина будет у мамы жить.

— С кем ты удумала?

А Лукерья, словно девка, не знающая мужа:

— Не люблю я тебя, Иван, за это. Никакой ты меры не знаешь в женском положенье…

Так и уснули спиной друг ко другу.

У Филимоновых еще чище. Завернула подол младшая сноха и пошла, будто корова из стада. Приехали братья красноармейцы, потащили сундук из избы, словно покойника. Глядит Филимонов муж: руки силой невидимой связаны.

Ловко.

Вчера была жена, нынче нет.

Вчера чинила штаны Филимонову — нынче и чинить некому.

— Что это за чертовы порядки!

Ходит по избе Филимонов муж, зубами пощелкивает.

Воробей свою бабу имеет.

Таракан свою бабу имеет.

Какое житье Филимонову без бабы?

Налил сердце обидой — пошел в исполком. Только сейчас вспомнил: председателем исполкома выбран Андрон. Филимонов тоже руку поднимал, когда выбирали. Дотошный больно, двенадцать городов проехал.

— По какому делу? — спрашивает Андрон.

— Неприятности произошли, Андрон Михайлыч, с бабой.

— Расскажи по порядку.

Рассказал Филимонов по порядку, Андрон ему закон раскрыл советский:

— На женщину надо смотреть по-другому, к жительству не приневоливать. Бить тоже нельзя. Женское положение теперь не такое, чтобы насильно.

— А ежели я через суд?

— Все равно не получится: судить будем мы, а у нас закон.

Посмотрел Филимонов на закон — книга большая: не перепрыгнешь… Вот как обидно: весь бы закон измочалил о бабью голову — нельзя, руки связаны силой невидимой.

Идет по улице, не шаг шагает — версту. Перешагнул свою избу, свой огород за избой, глаза ничего не видят. Куда идет — никто не знает. Вышел за околицу, сел.

Воробей свою бабу клюет.

Петух свою бабу клюет.

Почему Филимонову нельзя?

На то и мужик, чтобы верх держать.

Не ударь лошадь — она тебя повезет?

Не ударь бабу — будет слушаться?

Вскочил Филимонов с кулаками, думает: "Я их убью! Пускай меня в тюрьму сажают…"

Чует бабушка Матрена беду-бедовую. Целый день под ложечкой щиплет. Хотела помолиться — молитва нейдет. Разные слова небожественные лезут, а молитва нейдет. Про капусту вспомнила — рубить пора. Про теленка вспомнила — наверное, пить хочет. Лезут и лезут слова небожественные. Поглядела на угодника Николая в переднем углу, а он не похож. Или с глазами что сделалось у бабушки, или с угодником. Ну, прямо не похож.

В церкви помолиться при клиросном пении — батюшки нет. Двенадцать лет служил, пока Андрон маленьким бегал. Еще три года служил, пока Андрон на войну ходил с буржуазами. Пришел с войны, говорит:

— Попа нам не надо!

Плакала бабушка Матрена, уговаривала:

— Надо!

Андрон на своем стоит:

— Не надо.

Сенин с Маркониным уговаривали:

— Надо!

Андрон на своем стоит:

— Не надо.

Всех перетянул. Вывели батюшку из большого батюшкиного дому — слез-то сколько было. Все старухи плакали, все старики головами качали: