Чиж Георгий Прокофьевич
Шрифт:
— У меня некому грузить балласт, — попробовал отмахнуться Сукин.
— Я дам вам на помощь людей с «Марии», — предложил Резанов.
Сукин людей с «Марии» поставил немедленно на работу, а своих снял.
Прошло три дня, балласт был погружен, но Сукин не уходил. Ссылался на то, что еще не запасся водой и не получил всего продовольствия. Продовольствие было выдано в тот же день, а он по-прежнему стоял на якоре.
Резанов вызвал его, строго спросил:
— Почему вы медлите?
— У меня течет байдара, — отвечал Сукин. — Починю, подыму якорь…
— Я предупреждаю вас, лейтенант, бросьте шутить! — прикрикнул на него Резанов. — Если завтра к шести утра вы не подымете якорь, вам больше здесь, в Америке, подымать его не придется.
Сукин снялся, отошел на несколько миль и лег в дрейф, несмотря на попутный ветер.
Тут взволновался и Баранов: он получил известия, что хуцновцы, вооружившись, поджидают возвращения партии после лова, чтобы отнять добычу, а в партии было шестьсот человек.
К Сукину послали лейтенанта Хвостова, на этот раз с приказом Баранова сдать командование судном мичману Карпинскому и явиться к Резанову.
— Лейтенант Сукин, почему вы так странно и вызывающе себя ведете? спросил Резанов, когда Сукин явился к нему. — Ведь если что-нибудь случится с промысловой партией, я вас не пощажу…
Сукин молчал.
В тот же день Резанов писал правлению в Петербург:
«Энтузиазм Баранова все еще так велик, что я, несмотря на ежедневные отказы его, все еще хочу себя польстить надеждой, что он, может быть, еще и останется, буде компания подкрепит его настоящим правом начальника. Следует испросить высочайшую волю, чтобы утвердить правителя областей ее на основании губернаторского наказа, в равном праве начальственном. А без высочайшей конфирмации смею уверить, что правления компании не послушают, да еще без гарнизона, и в том сомневаюсь потому, что водочные запои не допущают ничего порядочно обслуживать, а в буйную голову можно ли словами поселить уважение к пользам отечества.
По реестрам о заборе, вам посылаемым, убедитесь, что у многих офицеров за год вперед водкою выпито. Всюду, где ни погостили однажды, стекла у прикащиков выбиты. Господин Сукин по сие число более вперед забрал, нежели три тысячи рублей, но главная статья, как увидите, водка.
Унять разнузданность сию нечем, да и некому… День — послушны, а как чад забродил, ругают без пощады. Истинно стыдно и прискорбно описывать, как далече язва неповиновения распространилась».
— Так вот, Александр Андреевич, садитесь и давайте подумаем вместе, что же нам делать с господами офицерами, — сказал Резанов, с трудом подвигая тяжелый рубленый стул местного изделия к такому же столу, накрытому чистой скатертью. С потолка свешивалась взятая с «Марии» лампа, а на столе, дрожа от собственного усердия, пыхтел и захлебывался хорошо начищенный самовар.
— Как у вас уютно, — восхищался гость, — прямо как во дворце! И даже сахар в настоящей сахарнице!
— Так что же вы скажете о морских офицерах? — продолжал Резанов начатую утром беседу.
— Что скажу… — заговорил Баранов, ловко раскалывая на ладони обушком ножа кусок сахару. — Ну, Мишина и Сукина вы и сами теперь узнали. Пьют напропалую, буйствуют, и бывает, что с ними сладу никакого нет. Эти уж навсегда испорченные. И достойно сожаления, что являют собою пример… Вот вы привезли с собой лейтенанта Хвостова. Про него тут много рассказывали, когда он в первый раз появился, что он господин исключительно серьезный и приятный, и сын почтительный, и преданный делу человек. Так оно, рассказывают, спервоначалу и было, а потом ни с того ни с сего покатился, как с цепи сорвался. В трезвом состоянии, мол, его вовсе и видеть перестали. Да и сейчас, посмотрите, он как только освободится от надзора своей няньки, мичмана Давыдова, так сейчас же шныряет по складам, водку ищет, а в пьяном виде к нему лучше не подходи. Вижу, что приятель этот его, Давыдов, хороший, еще не испорченный юноша. Так он уже не раз в отчаяние впадал, приходил ко мне и плакал: «Ну, как мне с ним сладить — лезет все время на рожон; либо сам застрелится, либо его убьют». Сейчас вот его, к счастью, отвлекло от этих разных безумных и пьяных затей новое знакомство с бостонским капитаном Вульфом да с вашим ученым доктором Лангсдорфом. Их теперь водой не разольешь…
— Я знаю Хвостова давно, — сказал Резанов, — знаю и его родителей достойные люди. Его мучает какая-то душевная рана… Ему нужно особенное, из ряду вон выходящее дело, основательная встряска, а она не подворачивается. Вот он и ищет каких-то других сильных ощущений. Их нет, ну и пьет. Мне очень хотелось бы поставить его на ноги. Чувствую себя виноватым перед его родителями, так как сам уговаривал его поступить на службу в компанию.
— Душевными ранами, признаюсь, я не занимаюсь…
Беседа была прервана Лангсдорфом, Хвостовым и Давыдовым, принесшими с собой вместе с запахом моря раздражающий запах пунша. Неожиданные гости были говорливы, очень развязны, но не пьяны.
— Мы тут, Николай Петрович, — начал Лангсдорф, — извините, без вашего разрешения, но кажется удачно состряпали одно дельце… Бостонец Вульф решил, что для него удобнее и выгоднее будет совершенно отказаться от непосредственной торговли с колошами и покупать пушнину у вашей компании.
— Это хорошо, очень хорошо, но я все-таки прошу вас, господин доктор, сухо проговорил Резанов, — на будущее время воздерживаться от вмешательства в мои дела и ограничить сферу вашей деятельности рамками ученого естествоведа и лекаря.
— Никакого вмешательства тут не было, просто к слову пришлось, развязно заговорил Хвостов, не обращая внимания на замечание Резанова, в то время как Лангсдорф сразу потерял настроение и надулся. — А мы ему на это: «Тогда зачем вам «Юнона»?» — «Да я, — говорит, — «Юнону» продал бы, если бы только было на чем уйти отсюда и добраться до Сандвичевых островов». Вы подумайте, Николай Петрович, «Юнона» хоть и меньше «Невы», но все-таки вмещает больше двухсот тонн, построена всего четыре года назад из дуба, обшита медью. На ней десять четырнадцать с половиной фунтовых пушек. А как легка на ходу!.. Купить бы, ах, хорошо!