Доктор Холмс хихикнул, присяжные начали прислушиваться.

— Защита вызовет мало свидетелей, и я вам объясню почему. Коротко говоря, большая часть показаний, что вы прослушали, достаточно красноречива сама по себе. Пораздумав, вы в этом убедитесь. Допускаю, что сейчас, пока вы не слышали того, с чем я собираюсь к вам обратиться, вы питаете известные подозрения касательно обвиняемой. Но его милость разъяснит вам, что этого недостаточно. Было бы странным, если б в связи с трагической смертью несчастного мальчика не возникло никаких подозрений. И так они овладели умами, и столь бесстыже принялись болтать досужие языки, что понадобилось перенести этот суд в Лондон, чтобы, как всем вам, полагаю, известно, дело смогли рассмотреть во всех отношениях беспристрастные присяжные.

Равным образом, как подтвердит его милость, от защиты не требуется доказывать, что преступление совершил кто-то другой, и называть этого другого. Пусть обвинение нам докажет, что, во-первых, убийство имело место, и, во-вторых, что его совершила моя подзащитная. Ни с одной из этих задач, как, надеюсь, вам становится ясно, оно не справилось. Но даже если бы ему удалось представить правдоподобные улики по этим пунктам, его построения все равно бы рухнули, сумей мы доказать, что убийство вполне могли совершить другие лица, у которых имелись и мотивы, и возможности. А доказать это мы сумеем.

С вашего позволения, я кратко остановлюсь на самом очевидном. Убийство… а было ли оно вообще? У меня нет в этом твердой уверенности, как, полагаю, нет и у вас. Все вы, думаю, правильно восприняли показания доктора Паркса и отметили, как я надеюсь, что из них можно сделать вполне определенные выводы. Целые сутки с лишним он не понимал, в каком состоянии находился больной, и прописывал лечение, в данном случае совершенно бессмысленное. Он пригласил второго врача лишь тогда, когда несчастный ребенок пребывал in extremis [61] и спасти его было невозможно. Практически — я понимаю, что говорю резко, но мой долг называть вещи своими именами, — практически мальчик до самой смерти оставался без лечения и ухода. Если б его пользовал врач более компетентный, кто знает, чем бы все закончилось. Я полагаю, что в большинстве своем вы, как и я, считаете: если б не доктор Паркс, Филипп Аркрайт вполне мог бы выжить…

Сэр Айки излагал ясно и просто, ни разу не повысив голоса и не прибегнув к тем низким раскатистым интонациям, которым порой сбивал с толку слишком уж самоуверенных свидетелей. Затем он перешел к миссис Родд, отметив, что у нее имелись основательные мотивы: четыре тысячи фунтов, что наследуют они с мужем, — целое состояние для таких, как они. Она приготовила салат, она же его и выбросила. Ей даже не нужно было заходить в столовую, чтобы подсыпать пыльцу в салат, — она собственноручно его готовила и могла подмешать что угодно. Салат она, разумеется, вымыла, как подтверждает служанка Ада. Ну и что? Она в любом случае не стала бы подавать на стол грязный латук. Если она хотела подмешать в приправу пыльцу, то, разумеется, сделала бы это, закончив готовить салат.

— Теперь перейдем к обнаружению вырезки, каковую обвинение считает веской уликой против моей подзащитной. Странно, однако, все это выглядит, дамы и господа! Доводилось ли вам слышать о чем-нибудь столь же необычном? Во-первых, зададимся вопросом: откуда она взялась? Ответ: этого не знает никто. Вы слышали показания хозяина газетного киоска. Сперва он и его жена считали, что газету заказал муж миссис Родд. Теперь же, через несколько недель, на протяжении которых все местные жители подхлестывали в себе слепую предубежденность против моей подзащитной, он вдруг решил, что заказывала она сама. Но и сейчас он не готов в этом поклясться. Ему только кажется, что так и было. Пустое заявление — всего лишь предположение — ничего серьезного. Истина такова, что лицо, заказавшее газету, нам неизвестно. Им мог быть кто угодно — мистер Родд, миссис Родд, даже мистер Гиллингем, наш любопытный учитель.

И как же эту вырезку обнаружили? Жаль, что меня в ту минуту там не было. Я, как и вы, слушал мистера Гиллингема и только диву давался. Перед ним — обширная библиотека, множество разных книг. Он отрицает, что шарил по полкам. Однако же идет прямо к ним и из сотен книг извлекает одну-единственную, которую давным-давно никто в руки не брал, и именно в ней почему-то оказывается этот столь удобный для обвинения документ. Как это он его вдруг нашел? Он и сам не знает. Или том чуть выступал из общего ряда, привлекая внимание? Или из книги заманчиво выглядывал уголок вырезки? Быть может, ее специально туда вложили — подсунули, по-моему, тут скорее подходит, — с тем чтобы первый же гость наверняка ее обнаружил? «Не знаю, не знаю, не знаю» — повторяет наш мистер Гиллингем — и мы вынуждены повторить следом за ним.

Но вот что мы знаем. Некто, лицо нам совершенно неизвестное, приобрел номер «Наставника Восточного Эссекса», страница из которого обнаружена при невыясненных обстоятельствах в книге, где она пролежала одному Богу ведомо сколько времени. Что из этого следует, дамы и господа? Только и исключительно одно: любое лицо, буквально любое, посещавшее этот дом, могло знать о последствиях, к каким приводит достаточное количество съеденной пыльцы плюща. Не доказано, что кто-либо из обитателей дома это знал. Не доказано, что другие об этом не знали. Например, Родд, садовник, вполне может быть осведомлен о свойствах местных трав и растений. Или его жена, готовившая салат. И он, и она в любом случае могли знать.

А мы, что мы знаем? — задаюсь я вопросом. Ответ напрашивается сам собой: ровным счетом ничего.

На этом я мог бы закончить и просить вас оправдать мою подзащитную, благо все ясно и так. Но хотя в мои обязанности отнюдь не входит брать на себя функции обвинения и находить виновных, вероятная разгадка тайны представляется мне столь очевидной, что я почел долгом поделиться с вами своими соображениями. Возможно, никакого убийства и не было. Вопреки показаниям сержанта полиции, я лично не убежден в том, что пыльца плюща, которая, вероятно, имелась в салате, не могла попасть туда чисто случайно. Допустим, однако, что преступление имело место. В таком случае придется признать, что виновное в нем лицо, увы, нам уже неподсудно.