Мистер Гроувз заговорил напористо и быстро; но мистер Притвелл прикидывал:

— Тридцать шиллингов умножим на десять… получим пятнадцать фунтов. А в любой лавке я за десять могу купить нераскрытый новехонький комплект этой вашей энциклопедии.

Его обуял гнев. Этот хлыщ — да, «хлыщ» тут самое подходящее слово — проник к нему, повыспрашивал о деле, а он как последний дурак поверил в историю с даровой раздачей энциклопедий! Он, деловой человек! Мистер Притвелл поднялся во весь свой не очень внушительный рост и оборвал мистера Парема Гроувза.

— Вон! — прорычал он.

Мистер Гроувз вышел — не спеша и с презрительной миной.

Его жизнь слагалась из бесконечной цепочки таких эпизодов. Один раз из семи ему удавалось пристроить комплект, и тогда он получал комиссионные. А так ему платили символическое жалованье — пятнадцать шиллингов в неделю.

И вот теперь не успел он толком начать, как его вызвали заседать в суде. Чушь собачья! А впрочем, какой-никакой, а отдых, да и будет потом о чем рассказать в теннисном клубе. Он автоматически отбарабанил слова присяги.

Генри Уилсон.

Генри Уилсон вскочил с проворством клерка — сама любезность и жизнерадостность. Пресса всегда на посту, даже такое скромное издание, как «Страж Примроуз-хилл». С этой газетой он был связан от младых ногтей, целых тридцать лет, и она не изменилась за все эти годы. Он считал ее более стабильным и постоянным явлением британской прессы, чем многие газеты, раздувающиеся от важности на Флит-стрит. Как-то он проглядел несколько номеров еще за 1890-е годы: если не считать объявлений, можно было подумать, что он их редактировал. Те же плотные серые колонки — отчеты о заседаниях приходского совета, о спектаклях любительских театральных обществ, об уголовных делах в суде, о работе по улучшению облика улиц; заметки «От редактора»; письма читателей. Теперь, конечно, кое-что переменилось. Театральные объявления уступили место рекламе фильмов, которую владельцы местных кинотеатров составляли почти в тех же выражениях. Появилась страничка для женщин, которую вела «Девчонка с Примроуз-хилл», — в основном перепечатка рецептов и советов из старых поваренных книг и наставлений по домоводству. По-новому стали, освещаться политические митинги, и он перестал помещать информацию о проповедях.

В штате у него были два репортера и заместитель редактора, да иногда по четвергам, когда верстался номер, он брал еще кого-нибудь в помощь. Много материала поступало бесплатно: школы были только рады предоставить отчеты о раздаче призов и наград, а театральные общества — о своих постановках. О политических митингах приходилось давать информацию; этим он занимался по возможности сам. Лейбористам отводилось чуть меньше места, чем консерваторам; либералы почти не упоминались. «Журналисты не имеют политических пристрастий, — неизменно отвечал он на соответствующие вопросы. — Они обязаны быть всем для каждого. Вроде жены Цезаря, как гласит поговорка». В редакторской колонке он оказывал легкое предпочтение советникам-консерваторам и нежно критиковал социалистов, всегда заканчивая миротворческой фразой о том, что у всех самые благие намерения.

В свои сорок шесть лет он оставался холостым, жил в семье замужней сестры и был привязан к шестерым своим племянникам и племянницам. Те называли его дядей Гарри и бурно выражали свою любовь; им так было с ним весело, что они начинали ходить на голове. Он любил компанию, состоял в клубе «Быки», религиозном ордене «Друиды» и обществе взаимопомощи «Чудаки»; вечерами по пятницам несколько злоупотреблял пивом. Он оказался последним присяжным и, кончив повторять клятву, совершенно непроизвольно причмокнул губами.

Заняв места на скамье присяжных, все первым делом уставились в одну и ту же точку. Даже мистер Поупсгров, самый из них осмотрительный, не видел причин, способных помешать ему разглядывать сидящее на скамье подсудимых лицо самым пристальным образом. Присяжные видели перед собой женщину средних лет во всем черном, но с белым воротничком. Женщины отметили, что ногти у нее не накрашены, однако покрыты лаком. Руки полноватые, им уже много лет не приходилось выполнять домашнюю работу; они ни минуты не оставались в покое. Барьер мешал толком разглядеть, как она одета; во что-то добротное, однако неброское. Лицо обычной женщины средних лет, слегка припудренное, губы чуть тронуты помадой. Длинные светлые волосы. Миссис Моррис взглянула на них и лениво подумала — уж не крашеные ли? Скорее всего нет, решила она. Кроме нее, никто не обратил на это внимания.

Лицо? Нос крючковат, от него к уголкам опущенных губ пролегли глубокие складки. Покрасневшие усталые глаза. На присяжных она не смотрела, ее взгляд блуждал по залу суда. По выражению ее лица можно было понять разве лишь то, что она боится. Мистер Стэннард, получив повестку, надеялся, что сможет судить об обвиняемом или обвиняемой по внешнему виду и поведению в суде. Как судил о своих посетителях, а когда-то и о лошадях; причем — заметьте — он еще не забыл, как судить о лошадях. Это могло бы ему помочь, ибо он весьма сомневался, что сумеет разобраться в доказательствах. Но лицо и глаза этой женщины ничего ему не говорили.

Вид других участников высокого суда сообщил присяжным ничуть не больше. На первый взгляд все эти мужчины в париках и мантиях казались куклами. Целая комната марионеток. Судья походил на ссохшуюся злобную куклу, обтянутую кожей. У худого и долговязого сэра Изамбарда Бернса, главного защитника, в лице было что-то от ворона. В левый глаз он все время вставлял монокль, который тут же и вынимал. Он напоминал рождественскую заводную игрушку, уныло повторяющую один и тот же жест. Поднявшийся со своего места главный обвинитель выглядел как восковая кукла — лоснящееся розовое лицо под париком казалось неживым и раскрашенным.