Мы знаем об этом и готовы к тому, чтобы отразить империалистическую агрессию. Я думаю, наша последняя победа под Намбаком заставит призадуматься правых.

— Возможны ли сейчас переговоры с Вьентьяном?

— Я говорил Вьентьяну: лао может говорить только с лао. Только лаосцы должны решать будущее своей страны.

— Следовательно, ваше высочество, переговоры с Вьентьяном возможны при условии прекращения вмешательства США?

— Да. Именно так. Они обязаны прекратить вмешательство, и, главное, они должны прекратить свою «особую войну» против нас.

В пещере стало темно. Принесли фонарь, чайник, маленькие чашки. Принц разлил пахучий зеленый чай, подвинул мне чашку, сказал по-русски:

— Пожалуйста…

— Где вы учили русский язык, ваше высочество?

— По радио. Я слушал московское радио. Ваши дикторы — мои профессора.

— Скажите, пожалуйста, какие произведения — ученых, литераторов, философов, политиков, музыкантов — помогли в процессе вашего формирования как патриота?

— Колониализм, все то, что он несет с собой и моему народу, да и всему Индокитаю, я видел воочию. Ненависть к колониализму — естественное чувство у всякого, кто сталкивается с ним. Несколько лет назад в Лаосе не было литературы.

Страна оставалась неграмотной, не имела своей письменности. У нас нет железных дорог. Даже в колониях есть железные дороги… У нас был всегда крайне сложен национальный вопрос — несколько десятков народностей, сотни племен, живших родовым строем. И это все сохранилось и консервировалось колониализмом в средине двадцатого века, уже после того, как была создана теория относительности и запущены первые искусственные спутники Земли.

Следовательно, национальный патриотизм, ненависть к колониализму — вот что привело меня к революции. Мы проделали большой путь, и иностранцам порой довольно трудно понять нас.

Ни одна страна в мире не переходила от коалиционного мира к беспощадной войне так резко и столь часто, как мы. Многое надо обобщить, над многим надо поразмыслить. Но трудно заниматься теорией, когда сражаешься с оружием в руках против беспрецедентной агрессии.

Потом принц говорит о французской литературе, великолепно трактует Рабле и посвященные ему работы Анатоля Франса. Сейчас принц говорит как филолог, он цитирует Рабле в подлиннике, он сравнивает итальянский, испанский, французский языки и латынь.

Обороты его речи парадоксальны и изящны. Я понимаю, сидя с прин- цем, почему даже враги относятся к нему с почтительным уважением: воистину один из самых просвещенных интеллигентов Юго-Восточной Азии, руководитель народа, сражающегося за свободу и мир…

На обратном пути, когда мы пробирались по горной тропе в свою пещеру, снова прилетели американские самолеты. Продолжалась агрессия. Продолжалась борьба народа против агрессии.

Имя художественного руководителя и главного режиссера Лаосского ансамбля песни и танца Сисанона известно во многих столицах мира. Он приезжал со своим партизанским ансамблем и в Москву. Здесь его великолепно принимали, потому что искусство лаосцев своеобычно и восхитительно.

С Сисаноном я просидел три часа, завороженно слушая его рассказ. Я глубоко уважаю людей, которые отдали свою жизнь, и ежечасно отдают ее, и будут до конца своего отдавать сохранению искусства народа. Когда Сисанон рассказывает о песнях и танцах Лаоса, он весь преображается.

Он внешне не похож на артиста. Он похож на воина, на партизана. Зеленая партизанская фуражка с лаковым козырьком, форменная одежда цвета хаки. Он не привлекает вас внешней эмоциональностью изложения, он заражает внутренним пониманием предмета. Он не заботится о каком-то особом строении фразы, а говорит просто и четко. Когда он рассказывает об искусстве Лао, глаза его делаются добрыми и нежными, как у смеющегося младенца.

(Слушая его, я вспоминаю: мальчишкой, в 1945 году, вернувшись из Германии, я предпочитал всей остальной музыке веселые джазы. Я и сейчас люблю искусство Гершвина, Рэя Конифа, Армстронга. Но у меня тогда, как и у некоторых современных молодых людей, было до странного равнодушное отношение к народной песне. Для нас, детей города, песня порой становилась радиобытом, а не откровением.

Ребенок, воспитанный в деревне, на просторе, просыпался с пересвистом птиц, а засыпал с протяжной песней, которую ведут крестьяне, возвращаясь с поля, он без этой песни не может жить. Это его плоть и кровь.