«Рад сообщить, что Галифакс наконец "насытился" Молотовым которого считает совсем потерявшим рассудок, и теперь мы в полном согласии отправили довольно жесткую записку Сидсу, в том духе что наше терпение уже на пределе. Она могла бы быть еще жестче, если бы не французы, но даже и они начинают чувствовать, что эти постоянные задержки становятся унизительными. Если мы все-таки подпишем это соглашение, то, полагаю, многие, и я в первую очередь, согласятся с тем, что это нельзя будет рассматривать как большую победу. Я ставлю военные возможности русских столь же низко, сколь высоко оцениваю германские. Я считаю, что они могут подвести нас в самую трудную минуту, даже сами переговоры с ними уже вызвали непонимание некоторых наших друзей. Я сторонник проведения гораздо более жесткой линии с ними во всем, но мои коллеги зачастую не разделяют этого взгляда». 86

Когда один из военных чиновников, генерал, сэр Эдмунд Айронсайд предположил, что соглашение с Советским Союзом «единственная вещь, которая нам осталась», то Чемберлен мгновенно и зло отозвался: «это единственная вещь, которой нам не следует делать». Потом Айронсайд писал, что даже за месяц до вторжения в Польшу Чемберлен «не очень спешил объединиться с Россией». 87

10 июля, за пять дней до того как Чемберлен писал Хильде, Майский весьма скептически отзывался об этих кабинетных играх британского правительства. Он не думал, что Черчилля, Идена или каких-либо других популярных политиков введут в кабинет, потому что это означало бы «окончательный разрыв с Германией» и окончательный отказ от умиротворения. Ни для кого не секрет, писал Майский, что Чемберлен до сих пор сторонник умиротворения. Все его уступки более жесткой линии в отношении Гитлера делались скрепя сердце, под давлением общественного мнения. Больше того, Чемберлен «очень не любит и боится Черчилля». По сути, если бы Черчилль вошел в кабинет, это означило бы начало отставки Чемберлена. А премьер-министр, отмечал Майский, не собирался совершать политического самоубийства. 88

Что касается французов, то они по прежнему плелись в хвосте. 14 июля во время парада, посвященного дню взятия Бастилии, Даладье подошел к Сурицу, который был на гостевых трибунах. «Нет ли новостей из Москвы?» — спросил он. Никаких новостей, отозвался Суриц. «Надо скорее кончать, — сказал в свою очередь Даладье, — тем более, что сейчас никаких серьезных разногласий я уже не вижу». 89 К несчастью, это было неправдой. Молотов был уже по горло сыт поведением Галифакса и Чемберлена. Он писал, что сохранялись разногласия по определению «косвенной» агрессии и сетовал, что «в этом вопросе наши партнеры прибегают к всевозможным жульничествам и недостойным уверткам». Они хотели разделить политическое и военное соглашения, в то время как наша позиция состоит в том, «что военная часть есть неотъемлемая составная часть военно-политического договора». В ином случае вся эта политическая конвенция окажется просто «пустой декларацией».

«Только жулики и мошенники, какими проявляют себя все это время господа переговорщики с англо-французской стороны, могут, прикидываясь, делать вид, что будто бы наше требование одновременности заключения политического и военного соглашений является в переговорах чем-то новым, а в прессе пустили даже утку, что мы требуем будто бы военного соглашения предварительно, т. е. до заключения политического соглашения. Непонятно только, на что они рассчитывают, когда пускаются в переговорах на такие неумные проделки. Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет. Тогда пусть пеняют на себя». 90

Британцы не испытывали большой приязни к Советам. «Мы обеими руками протягиваем им то, чего они требуют, — писал Кадоган в своем дневнике, — а они просто отталкивают эти руки. Молотов — это невежественный и подозрительный мужик, крестьянин». А все они вообще «неумытые мусорщики», писал тот же Кадоган в конце июня. 91

Суриц соглашался с Молотовым, замечая, что подталкиваемым широкой волной французского общественного мнения к скорейшему заключению соглашения, англо-французским участникам переговоров не оставалось ничего, как заявлять, что советская сторона все время выдвигает новые требования. Наши партнеры не хотят «настоящего соглашения с нами», но боятся реакции общественности в случае провала переговоров. Может быть стоит припугнуть их еще, опубликовав материалы переговоров, предлагал Суриц; даже намек на такую возможность мог принудить другую сторону изменить свою тактику. 92 Да, во всех советских действиях сквозила явная подозрительность. Правда также и то, что советская позиция с конца апреля мало изменилась, хотя многие историки разделяют мнение, что советская сторона неоднократно выдвигала в это время новые требования. Но ведь требование гарантий для балтийских стран, требование специального военного соглашения, как части общего договора, и озабоченность относительно непрямой агрессии были отнюдь не новы. Даже вопрос о гарантиях западным странам Бонне ставил в разговорах с Сурицем еще в апреле. Новой можно считать разве что настойчивость Молотова относительно дефиниций непрямой агрессии, но она была связана с настойчивостью британцев относительно западных гарантий, а он хотел связать ее с заключением пактов о взаимной поддержке с Польшей и Турцией. 93 В целом же вопросы, обсуждавшиеся в Москве были не новы. Те же самые проблемы и те же самые разногласия начинали преследовать договаривавшихся, как наваждение.

Однако, наконец, кое в чем наметились сдвиги и англо-советские страсти на время успокоились. Этому немало способствовали англо-французское общественное мнение и растущая угроза войны. Вопросы о предполагаемых гарантиях Голландии, Швейцарии и Люксембургу были оставлены в стороне, так же как и советские условия о заключении пактов с Польшей и Турцией. 23 июля Молотов отметил, что теперь он более или менее удовлетворен политическим соглашением; оставшиеся сложности, связанные с определением «косвенной агрессии» могли быть «легко» улажены потом. Он хотел немедленного начала военных переговоров, Наджиар и Сидс тоже настаивали на принятии этого молотовского условия. Французское и британское правительства быстро согласились — в качестве ответного шага — послать в Москву военную миссию. Но британцы, в отличие от французов, не были готовы отложить в сторону вопрос о «косвенной» агрессии и связывали заключение военной конвенции с его решением. Французы, как обычно, согласились с позицией англичан. 94

Зато в других отношениях позиция французов, похоже начинала отвердевать, так во всяком случае заявлял Леже Фиппсу, в июле. Даладье был настроен решительно и «твердо убежден в необходимости продемонстрировать непоколебимое нежелание сотрудничать с режимом [нацистской Германии], на обещания которого никак нельзя было положиться, а любые договоры заключать бессмысленно». На самом деле, «Даладье был так убежден в разумности этой позиции решительной сдержанности, что издал указы, запрещающие любое проявление дружественности к Германии, включая обмен спортивными командами и тому подобное, хотя даже естественный инстинкт подсказывает, что в настоящее время лучше всего вести себя «по-джентльменски»...». 95 О переговорах с Советским Союзом Леже и словом не обмолвился — во всяком случае Фиппс ничего не пишет об этом.

Тем временем советские дипломаты продолжали дискуссии и со своими немецкими коллегами. Здесь мы прервали рассказ на 17 июня, когда Астахов встретился с Шуленбургом, который сделал очередной заброс относительно улучшения германо-советских отношений. Тремя днями позже Астахов отметил в своем деловом дневнике, что берлинская мельница слухов работает весьма активно. Среди прочих уток был слух о том, что к посылке в Москву готовится германская экономическая миссия. Когда об этом спросили самого Астахова, он ответил — по его же собственным словам — в рамках майской речи Молотова. Были также слухи о том, что в начале сентября немцы собираются напасть на Польшу, а британцы отказываются защищать Данциг. Астахов сообщал, что обедал с двумя журналистами из «Times» и британским пресс-атташе в Берлине, Р. Ф. О. Бэшфордом. После обеда они отправились на квартиру к Бэшфорду, чтобы избежать бесплатных услуг гостиницы «Эдлон», широко известного как место встреч дипломатов и не менее известного своими средствами прослушивания. Британцы пребывали в расстроенных чувствах и смотрели на все пессимистично. Польша не была соперником Германии и могла представлять собой только «пушечное мясо». Мнение о Румынии было не лучше. Бэшфорд заметил, что договариваться Гитлером невозможно. Астахов ответил в том духе, что это уже давно известно любому русскому. Удивительно, как этого до сих пор не уразумело британское правительство. Несколькими днями позже он сделал запись о беседе с турецким послом, который интересовался германо-советскими переговорами. Об ответе Астахова в записи нет ничего. 96