Дворники ветрового стекла по эффективности вроде бы не уступали серебряному медальону гипнотизера. А когда мы вернулись на асфальт, шуршание шин могло бы стать снотворным.

И при более благополучных обстоятельствах мне редко удавалось заснуть в движущимся автомобиле. Возможно, движущая сила моей жизни – интерес к тому, куда я иду, не сегодня и не завтра, а вообще, каков мой конечный пункт назначения. Движение автомобиля всякий раз подогревало этот интерес, желание узнать, куда мы все же прибудем, и с каждой милей во мне росло волнение от предвкушения встречи с неведомым.

– Иногда я тревожусь из-за Майло, – обратился я к Пенни, не открывая глаз. – В бункере я осознал, что у тебя было такое же детство, как сейчас у него. Домашнее обучение. Ни друзей, ни подруг. Твой мир ограничен семьей, ты – словно в изоляторе. Каковы негативные стороны такого детства?

– Никаких, – без запинки ответила она. – Расти в любящей семье, с родителями, которым не чужды чувство юмора, здравый смысл и восхищение окружающим миром, – это не изолятор, а восхитительное убежище.

Я любил ее голос так же, как лицо. С закрытыми глазами не видел ее красоту, зато мог слышать.

– Больше, чем убежище, – продолжила Пенни. – Это храм, где ты можешь решить, кто ты, что думаешь о мире, прежде чем мир скажет тебе, кто ты и что должен думать о нем.

– У тебя был талант писать и рисовать, точно так же у Майло есть талант… к чему-то. Ты не задавалась вопросом, что с меньшей изоляцией и большим знакомством с жизнью ты бы писала и рисовала по-другому?

– Возможно, но я бы этого не хотела. К тому времени, когда я поступила в художественную школу, мне оставалось лишь улучшить технику. У меня уже сформировались взгляды на искусство, поэтому даже самые лучшие самоуверенные профессора не смогли навязать мне свои.

Какое-то время мы ехали в молчании, которое вновь нарушил я:

– Это какой-то волшебный мир. Твои старики, их образ жизни, воспитание такого чуда, как ты.

– Чудесного во мне не больше, чем в других. Вот почему весь наш мир – волшебный. В каждом младенце есть зернышко чуда… которое поливают или нет. Ребенком мне нравилось спускаться в бункер. Что-то в нем было от Толкина, дом Хоббита.

Я открыл глаза. Невысокие холмы и шестиполосное шоссе вроде бы и не ждали, когда их осветят лучи фар, а хотели раствориться в ночи, прежде чем эти лучи смогут извлечь их из темноты. Мостовая, другие автомобили, оградительные рельсы, напитывающаяся влагой земля и мы, все неслись к краю пропасти и за край.

– Семьдесят процентов заключенных выросли без отца, – продолжила она. – Мне повезло… у меня были и отец, и мать.

Когда я закрыл глаза, образ тающего мира остался со мной и унес в сон.

Во сне, опять один и потерявшийся, я шел по пустынной автостраде, проложенной среди безликих солончаков. Ни единого облачка не плыло по небу, воздух застыл, ни единой птички не кружило в вышине, белая линия не разделяла автостраду на полосы движения, и на черном асфальте выделялся лишь кровавый след, тянущийся к горизонту.

Меня разбудил звонок мобильника, которым я пользовался постоянно – не одноразового.

– Надо ли? – спросила Пенни, пока я выуживал его из нагрудного кармана.

Я замялся. Потом все-таки принял звонок.

Услышал голос Джона Клитрау – автора разруганного Вакссом романа «Дарующий счастье», писателя в бегах.

– Каллен, я должен рассказать вам о том, как погибли мои жена и дочери.

– Я должен рассказать, – повторил Джон Клитрау. – Должен.

Я выпрямился на переднем сиденье (после того, как заснул, чуть сполз по спинке) и увидел, что мы на пустынном участке автострады. Лишь редкие огни светились на соседствующих с ней холмах.

– Я сожалею о ваших утратах, – ответил я. – Порылся в Интернете. Знаю, что случилось с вашими родителями. Это все так… это ужасно.

Мука в его голосе едва слышалась, но все равно вызывала душевную боль. Ведь тонкое лезвие ножа тоже режет.

– Сразу после того, как мичиганская полиция позвонила мне, чтобы сообщить, что тела родителей найдены… при каких обстоятельствах и в каком состоянии… я рассказал им о Вакссе. Его рецензии, нашей убитой кошке. Они ничего не сделали, Каллен. Ничего. Почему? А потом снова позвонил Ваксс. Сказал одно слово: «Следующий?» – и положил трубку. Он – безумец… и это серьезно. Он сказал «рок», и мои родители умерли. Но кто собирался в это поверить… достаточно быстро, чтобы спасти остальных членов моей семьи? Не копы. Поэтому я взял Маргарет, двух девочек, и мы пустились в бега. Я хотел спрятать их в безопасном месте, прежде чем вновь обратиться в полицию. За нами никто не следил. Я знаю, что за нами не следили.

Я слышал, как он шумно сглотнул, потом еще раз.

Посмотрел на Пенни, она – на меня.

– Клитрау? – спросила она, и я кивнул.

– Мы проехали больше сотни миль, – продолжил он, – без какой-то определенной цели, лишь бы оказаться подальше от того места, где он мог нас найти. Это было хуже, чем страх, Каллен, не имело ничего общего с интеллектом или воображением, это был чистый ужас, идущий из подсознания. Страх можно контролировать силой воли, но тут я ничего не мог с собой поделать. А потом… отъехав на сотню миль, я почувствовал себя лучше. Да поможет мне Бог, но я почувствовал себя в безопасности.