Я рассчитывал в скором времени вернуться в Москву и посвятить специально 2–3 месяце изучению дела. Но, к сожалению, обстоятельства сложились иначе и я до настоящего времени не имел возможности осуществить свое намерение и собрать весь фактический материал по делу.

В интересах историков и будущих исследователей дела Дм. Богрова считаю необходимым привести ниже опись материалов, относящихся к этому делу, внимательное изучение коих необходимо для того, чтобы получить правильное представление о нем.

В заключение я хотел бы особо подчеркнуть, что моя книга ни в коем случае не должна рассматриваться, как попытка «реабилитации» Дм. Богрова. По моему глубочайшему убеждению такая «реабилитация» с одной стороны — совершенно ненужна, с другой — невозможна.

Если исходить из предположения, что Дм. Богров совершил террористический акт под влиянием угроз заграничных анархистов и заявленного ими требования о реабилитации, то, ведь, Дм. Богров это требование исполнил и по единогласному признанию всех своих сторонников и противников мужественно пошел на смерть.

Честно ли при таких условиях после его смерти отвергать значение этой «реабилитации» делом и клеймить его «охранником» или даже «провокатором?»

Ведь весь смысл «реабилитации» заключается в том, чтобы совершением террористического акта подтвердить товарищам и обществу самоотверженную преданность революционной идее. Казалось бы, что после того, как такое доказательство обществу дано, товарищи, безразлично, требовавшие или не требовавшие «реабилитации», должны были бы исходить из этого факта.

Между тем, в случае Дм. Богрова было сделано как раз обратное: воспользовались его смертью, и, следовательно, невозможностью для него лично дать объяснение своему прежнему поведению, для того, чтобы безнаказанно порочить его имя.

Этот случай должен послужить в будущем хорошим уроком для тех революционных деятелей, которые решили бы «реабилитироваться», идя на верную смерть!

Пусть помнят, что недаром говорится, что живая собака все же сильнее мертвого льва.

Еще более странным является отношение к Дм. Богрову со стороны тех лиц, которые решительно отвергают версию о предъявлении к нему каких либо «требований» о реабилитации, а считают, что поступок Дм. Богрова являлся «усложненным самоубийством».

Эта версия пожалуй, еще более нелепа, чем предыдущая. Дм. Богров был весь, целиком, человеком жизни, а не смерти.

Никаких признаков того, что он мог бы покончить с собой, что в этом направлении работала его мысль, никем и никогда не наблюдалось. Если в последнее время он бывал подчас в мрачном настроении, то для этого достаточным объяснением являются, как это мы теперь знаем, трудности осуществления задуманного выступления. Какие имеются основания для того, чтобы притягивать сюда за волосы «раскаяние», «муки совести», «безысходность положения» и проч.? Одно время говорили даже о каких то неизлечимых болезнях Дм. Богрова, о его психическом расстройстве и другом нелепом вздоре, который не стоит и опровергать.

Но, опять таки, допустим на минуту, что Дм. Богров решился на самоубийство, по неизвестным нам причинам, или, хотя бы, почувствовав раскаяние за прошлую жизнь. Люди, идущие на самоубийство, избирают для этого тот путь, который связан для них с наименьшими препятствиями. Очень часто этот путь оказывается самым нецелесообразным — травятся спичками или слабым раствором сулемы, когда в минуту отчаяния они оказываются под рукой. Стреляются, вешаются, — когда легко раздобыть нужные для этого орудия. Самоубийца, для которого характерным психологическим признаком является общее ослабление его волевых центров и перевес отрицательных жизненных ощущений над положительными, за самыми редкими исключениями способен руководствоваться идеей целесообразности даже при выборе орудия смерти. Таким каким либо элементарным способом покончил бы со своею жизнью и Дм. Богров, если бы решился на это по мотивам, которые ему приписывают некоторые доморощенные психологи.

Если же Дм. Богров при своем так называемом «самоубийстве» ставит себе идейную общественно-революционную цель и решается пойти перед смертью на все испытания, которые готовила ему за его выступление одураченная охранка, месть озлобленных чиновников, жестокость военного суда и подхалимство перепуганного общества, то он идет не на «самоубийство», а на «смерть» во имя определенной идеи. К чему эта игра словами о «самоубийстве» путем совершения террористического акта? Неужели только для того, чтобы не отдать должного человеку, который отдает свою жизнь той цели, которая в нем окончательно восторжествовала, как наиболее действенная и истинная его сущность?

Я полагаю, что даже если допустить подобную психологическую невозможность, как «усложненное самоубийство», то, раз это «усложнение» направлено на цель идеальную, чисто общественного характера, нужно признать, что именно эта цель руководила данным лицом, а не просто только желание уйти из жизни, как у самоубийцы. Если рассуждать иначе, то каждый герой, идущий на верную смерть, должен считаться самоубийцей. Важно и общественно-ценно то, что человек пошел на смерть, совершая революционное дело, а следовательно перед нами не «самоубийца», а революционер.