Французская революция произвела на него сильнейшее впечатление; он был от нее в ужасе. Однажды он мне сказал: «Я думаю о ней лихорадочно и говорю о ней с возмущением». С тех пор все, что раньше ему только не нравилось, стало его раздражать. Неурядицы, неизбежные при всяком большом управлении, показались ему величайшими преступлениями и малейшая забывчивость — умышленным проступком. Это был удобный момент, чтобы успокоить его мысли, смягчить его нрав и убедить его в том, что мягкость, в связи с твердостью, составляет самое могущественное оружие для государя.

Но какие тогда были друзья у того, кто царствовал над таким обширным государством? Кто мог тогда иметь такое сильное влияние на судьбы Европы? Князь Куракин? — он был так глуп, как только можно и, начав с полного ничтожества, достиг, путем лести, высших почестей. Камергер Вадковский? — человек злостный до ослепления. Князь Николай Алексеевич Голицын, впоследствии обер-шталмейстер? — новообращенный вольнодумец, воображающий себя государственным мужем и утешавший великого князя по поводу сцен ревности, которые ему устраивала его супруга тем, что, сделавшись императором, он сможет ее заключить в монастыре. Граф Эстергази, состоявший раньше при наследнике французского короля и принимавший участие во всех ошибках, закончившихся французской революцией? Он имел обыкновение говорить, мрачно покачивая головою: «Только посредством своевременного кровопускания можно предупредить возмущение в большом государстве». Вот те советчики, окружавшие государя, умственные способности которого все больше суживались в кругу домашних споров между его женой, г-жей Нелидовой и их приверженцами.

Наконец, он взошел на престол и был в восторге от перешедшей к нему полноты власти. Это также был удобный момент выставить на первом плане долг, но, по-видимому, и тут не нашли более действенного средства, чтобы снискать его расположение, как уверить его в том, что все существует только для него и ради него и что он может всем пользоваться, без всякого зазрения совести, для своего собственного удовольствия. Со всех концов империи стали появляться старики, уже тридцать пять лет умершие гражданскою смертью, чуждые обычаев Двора, учтивых нравов царствования Екатерины II, грозных событий Европы и исходящего оттуда просвещения. Они, вместе со своими старомодными костюмами, привезли с собою устаревшие манеры и умели только бить челом и поклоняться. И что из этого вышло? Все поколение, занимавшее место, не имея возможности сразу подражать этим образчикам старины и не подозревая даже, чтобы это могло быть средством понравиться верхам, казалось поколением мятежников, вознесшихся в своей гордости, тогда как патриархи преклонялись перед помазанником Божьим. Государь жаловался старикам на молодых и первые отвечали, что они осуждают своих сыновей и племянников, находили, что они развращены философией, внушавшей им ужас, и убедили деспота, который пробовал свои силы, в том, что для России полезна лишь система управления Петра I и Анны Иоанновны. Но времена изменились. Екатерина сумела, мягкостью власти и славою успеха, создать верность, основанную на любви, и послушание, происходящее от восхищения. Павел, окруженный стариками и неизвестными молодыми людьми, вообразил себе, что можно сразу требовать того, что нужно сначала заслужить. Но нельзя достичь того, что невозможно. Тогда он начал ссылать, но не виновных, ибо никому не приходило в голову провиниться, а наиболее сдержанных, наименее услужливых и наименее покорных. Ссылки охлаждающе подействовали на других; от этого произошли новые ссылки, новые охлаждения и настал скоро всеобщий ужас с одной стороны и подозрительность, остервенение — с другой. Дошло до того, что через три года в Петербурге не было ни одного должностного лица и ни одного уцелевшего семейства из всех тех, которых там оставила умирающая Екатерина.

Это — неизбежное последствие всякого несправедливого насилия. Сердце императора, чувствующего себя одиноким посреди Двора, состоявшего из выскочек и лишенного хорошего общества, окруженного одними лакеями, шпионами и палачами, или лицами готовыми во всякое время стать тем или другим, — развратилось и сжалось, а его ум сузился и утратил способность правильно оценивать людей и события. Соблазнительное счастье, выпадавшее в его царствование на долю нескольких лиц, было, впрочем, для России лишь преходящей бедой; но в то же время раскрылась одна рана, которая, как я боюсь, заживет не так скоро, а именно: высшее дворянство, уже давно недовольное тем, что правительство мало заботится о нем, живет теперь только тою жизнью, которую правительство ему дозволяет. Я должен указать на эту печальную истину, прежде чем рассмотреть причины и последствия деспотизма. Недуги, вызывающие боязнь, праздность и скуку, выродились в царствование Павла I в эпидемию, и если бы оно продлилось еще немного дольше, покрыли бы Россию общим трауром. Вельможи этой страны не обладают тою силою ума и личным достоинством, которые так сильно ограничивают область деспотизма. Несведующие, неспособные заниматься и учиться, слишком апатичные, чтобы умело развлекаться, они каплями пьют тот одуряющий напиток, который им преподносит Двор, и деспотизм в их лице не находит ничего такого, что могло бы возбудить сожаление или вынудить уважение.

Тут я перестаю писать историю и буду только простым составителем летописи. Я ограничусь приведением, год за годом, событий, записанных в моих дневниках, и, если я к ним иногда прибавлю некоторые рассуждения, то лишь такие, которые мне приходили в голову на месте и в эпоху, где и когда происходили эти события. Иной раз покажется удивительным, что я не даю никаких разъяснений по поводу того, что я рассказываю, но это происходит от того, что я в этих случаях, не мог бы ничего разъяснить.

Впрочем, ввиду отсутствия последовательности, характеризовавшего это царствование, было бы невозможно всегда выяснять причины и последствия. Так как я знаю Россию только со времени Екатерины, и лишь настолько, насколько этой великой государыне угодно было развить во мне эти знания, то они, с ее смертью, не могли получить дальнейшего развития. Я сразу очутился среди незнакомых мне обстоятельств, среди хаоса. Чувствуя себя чужим для тех, кто управлял государством, я пережил это царствование в каком-то вихре, или чересчур блестящем, или же чересчур мрачном, чтобы я мог в нем что-нибудь рассмотреть своими глазами.

Первая мысль, озаботившая Павла I по восшествии на престол, состояла в том, чтобы опозорить память своей матери; средствами для этого он избрал — во-первых, вырытие из могилы останков Петра III, хотя последствия показали, что он не считал себя его сыном, а во-вторых, — всевозможные выражения соболезнования князю Зубову, занимавшему, при смерти императрицы, положение фаворита. В первом из этих средств заключалось много кажущейся ловкости и в то же время действительной неловкости, ибо, с одной стороны, он, столь изысканным доказательством сыновнего сострадания хотел уверить публику в том, что его доброта торжествует над всеми другими соображениями; с другой же стороны, неловкость средства заключалась в том, что уважающий себя государь и отец многочисленного семейства обязан перед государством не возбуждать излишних воспоминаний и деликатных вопросов, рассмотрение которых сопряжено с позором. Я полагаю, что на счет законности рождения Павла не может быть серьезных сомнений, а так как во всяком случае, можно быть более уверенным в своей матери, нежели в своем отце, то не имеет смысла вырывать из земли одного, чтобы свидетельствовать против другой, и пользоваться мертвыми чтобы затмить славу, которая загладила многое и составляла единственное право на престол того, кто так неосторожно рисковал этим правом.

Последовал приказ вырыть останки Петра III. Это казалось весьма просто: он был похоронен на кладбище Александро-Невской Лавры. Старый монах указал место. Но рассказывают, что тело можно было распознать только по одному сапогу и что этот гроб [177] … Как бы то ни было, кости, вместе с этим сапогом, были вложены в гроб, который по внешности точь-в-точь походил на гроб императрицы, и был установлен рядом с последним на одном и том же катафалке. Это произвело громадное впечатление: дураки рукоплескали, благоразумные потупляли свои взоры; но первых больше всего поразило то обстоятельство, что для оказания почестей праху Петра III выбрали именно тех людей, которые подготовили его смерть; из них выделялись князь Орлов, герой Чесмы, и обер-гофмаршал князь Барятинский. Первый был стар и уже долгие годы разбит на ноги, так что, когда погребальное шестие должно было тронуться с места, — а предстоял длинный путь, — он стал извиняться невозможностью участвовать в этой церемонии. Но Павел, присутствовавший при этом и наслаждавшийся этим, несомненно заслуженным, но не особенно приличным, возмездием, приказал вручить ему императорскую корону на подушке из золотой парчи и крикнул ему громким голосом: «Бери и неси». Когда же вслед за тем князю Орлову было разрешено отправиться путешествовать, а князь Барятинский был сослан, — в этом усмотрели новую тонкость и способ обратить внимание света на то, что советчики императора называли великим делом справедливости.

После этого крупного шага, можно было ожидать еще много других, и ожидания общества не были обмануты. Два совершенно неизвестных дотоле в Петербурге рода людей вдруг заняли путь к трону и казалось, что император одною рукою создает, а другою воскрешает.

С одной стороны, появилась целая группа простоватых и ничтожных лиц, одетых в невидимые до тех пор мундиры, украшенные неизвестными орденами, без хороших манер, но со смелостью в походке и взгляде, и без имени, и когда спрашивали, кто эти люди, ответ гласил: «Это гатчинцы» — т. е. люди, выдрессированные самим императором и одетые на его манер, в то время, когда он — в течение долгих лет — проживал в Гатчине. Это были такие карикатуры, что Вадковский, Нарышкин, Ростопчин, одним словом фавориты, одетые так же, как он, с первого взгляда не узнававшие друг друга. С другой стороны, — явилась группа стариков, в возрасте от шестидесяти до восьмидесяти лет, одетых в старые кафтаны, с широкими золотыми галунами, потертыми от времени, отвешивающих при каждом слове глубокие поклоны, целующих руку у государя каждый раз, когда он им улыбался, и преподнесших каждый императору какую-нибудь вещь в воспоминание времен Петра III. Во главе этих стариков был Гудович, бывший близкий друг этого государя, и заслуживший своим благородным и воздержанным поведением уважение Екатерины II, от которой он никогда ничего не хотел принять; человек посредственных способностей, но добродетельный, скоро навлекший на себя опалу за свою откровенность. Между ними был также Измайлов, мой тесть, который был уволен в 1762 г., будучи капитаном гвардии. Он принес гренадерскую каску с султаном и старую алебарду. Будучи допущен к малым приемам, он ежедневно обедал и ужинал с Их Императорскими Величествами, был произведен в генерал-лейтенанты, затем награжден орденом св. Анны I степени, пожалован кавалером ордена св. Александра Невского и получил, в виде подарка, кроме прекрасного особняка в С.-Петербурге, еще очень значительное поместье [178] . Благодаря его влиянию, я был выпущен из Перновской крепости, как только Павел I взошел на престол. Его Величество соблаговолил простит мне преступление, которого ни я сам, ни кто-либо другой на свете никогда не узнал и в котором я, во всяком случае, не был виноват перед Павлом I. И чтобы довершить эту высокую милость, Его Величеству, в то время как я стоял перед ним на одном колене, угодно было произнести: «Если моя мать вас сослала в Лифляндию, то я сошлю вас в Сибирь». Это было вероятно сказано ради рифмы [179] , ибо эти слова не заключали в себе здравого смысла. Мне не возвратили старшинства в придворной службе и, так как я поднял на смех должность церемониймейстера, созданную для князя Барятинского, сына принцессы Гольштейн-Бек, фатишки, который был всего менее пригоден для этого места, император, чтобы меня унизить, тотчас же создал вторую такую же должность для меня. Когда он велел Нарышкину объявить мне об этом, он вместе с тем запретил мне отпускать остроты на все время его царствования, и я, не избрав это своим ремеслом, конечно, решил молчать. Легко можно понять, какое впечатление на меня произвело такое начало царствования преемника Екатерины, после того положения, какое я занимал при ней.