Я числилась как тяжелобольная. Нянечек не хватало. И со мной в палате жил Сергей Михайлович. Сутки — ночью и днем в маске. Ужас. Приехала из Харькова моя подруга Любочка Рабинович. Она сидела со мной, когда Сергей Михайлович уезжал на работу.

Пришла Маша. Сквозь мираж я разглядывала ее. Нет, она прежняя. Она была такая добрая, как в былые времена.

Потом лейкоциты стали возвращаться. И ко мне уже входили без маски. Опять была Маша, но куда-то спешила, показывала новый стек для конного спорта. Спросила, можно ли ко мне придет костюмерша? «Мама, она хочет наладить с тобой отношения». И все. А позже Любочка призналась, что мою дочь больше всего интересовало, расписаны ли мы с Сергеем Михайловичем и интересно, кому достанется моя квартира после моей… ну, ясно.

12 ноября Сергей Михайлович позвонил ей. Спросил, когда придет она поздравить меня с днем рождения.

«Мне некогда ходить по больницам. У меня на руках и стар и млад».

Ясно. Теперь совсем просто. Если я и буду на краю, ей я никогда не позвоню. Ох, ох, ох… Это жестоко, но, может быть, следует хоть раз побалансировать между жизнью и смертью, чтобы сразу увидеть обе стороны. И увидишь все как есть: и что ты такое, и кто окружает тебя. Без ореола, реально, как оно есть. Да, вот так живешь и уверена, что знаешь своих близких, друзей, знакомых. Так хочется думать. На этой вере и строишь свою жизнь. И делаешь, и планируешь, и рассуждаешь, исходя из своих собственных представлений о них. А они-то другие. Когда приходит беда, вот тут-то и приходят и бередят душу такие открытия.

Мне нужно было быстрее, быстрее выйти из болезни. Меня ждали репетиции пьесы «Недосягаемая», которые прервала моя болезнь. Тогда, в больнице, я поклялась, — если выживу и сыграю «Недосягаемую», то буду жить по-другому. Я узнавала себя. За то время я узнала об искусстве жить и выживать больше, чем за все пройденное. Да и духовно подросла здорово. А как стонала и плакала от отчаяния. Я выезжала из больничных ворот в новый, незнакомый мир, где надо было опять учиться ходить, говорить, слушать. После этой болезни крови силы восстанавливаются совсем по чуть-чуть. Не было уже никаких скачков, никаких, как говаривали, «на утро как рукой сняло». Выздоровление шло безумно медленно, как будто топталось на одном месте.

Но ведь никто не поверит, что 28 ноября я вышла из больницы, а 8 декабря уже стояла в кадре телевизионной программы «Старые песни о главном» и пела «Московские окна». А съемка была ночная.

Что это? Профессия. Для нее и у совсем никудышного есть тайная горстка силенок, как тогда у меня в том, 1996 году.

Теперь я часто думаю: что же дало мне тогда такую силу сопротивления той немощи? Любовь и вера в свою профессию. Я верю — они мощнее, чем самая страстная любовь, чем религия.

А 13 января я вновь приступила к репетициям пьесы Сомерсета Моэма «Недосягаемая». Пьеса — не из лучших пьес автора. Пока зритель входит в суть, что к чему, проходит минут двадцать. Потом мой выход. Сижу и жду, сижу и двадцать минут жду своей первой реплики. Как ни бились, а экспозиция есть экспозиция. Это много. Это не современно. Во всяком случае, на тот бурный день за окном. Работали с Леонидом Трушкиным, как и на «Чествовании», отлично. Мне очень импонировало то, что он расстался с актерской профессией и исполнил свое главное желание — стал режиссером. Мне было очень по душе, что он ждал меня, ждал, когда я встану на ноги. Хотя, — мир тесен, — я слышала, что он кого-то смотрел, кого-то ему предлагали.

Но дождался меня. И это главное. Не думаю, что он был доволен спектаклем, я это чувствовала.

«Я для актеров пьес не ищу. Мне все равно, кто играет. Это не мой спектакль». А чей? Следующим спектаклем «Поза эмигранта» он был очень доволен. И спектакль этот имел шумный успех. По его просьбе, из чувства товарищества одну из небольших ролей в «Позе эмигранта» играла я.

Были гастроли: Екатеринбург, Пермь, Омск. Я играла во всех вывезенных на гастроли спектаклях: и в «Чествовании», и в «Недосягаемой», и в «Позе эмигранта». Успех преображает человека всегда. Посмотришь на него: о, у него успех. Или: э-э, что-то не так, чем-то недоволен. После успеха «Позы эмигранта» в атмосфере театра появилась новая нотка, которой еще не было в репетициях «Недосягаемой» и, боже упаси, в «Чествовании». Как бы это точнее… Стали сами уходить хорошие актеры. Вместе с репетициями «Недосягаемой» залетели в атмосферу чисто театральные закулисные дела. Я еще тогда сказала об этом режиссеру, но он меня уверил, что мне это показалось. Тем лучше.

В Екатеринбурге репетируем перед спектаклем сцены из «Недосягаемой». Режиссер доволен тем, как я в полную силу репетирую. Но я чувствую, — что-то ему мешает. Что-то хочет мне сказать. А я вроде не даю повода. Пошла на грим. Заходит Леонид Григорьевич. Мило разговариваем. И вдруг:

«Да, ты финал так не играй. Играй совсем просто: «Я вас люблю всех, вы все хорошие, но прощайте…» Как в «Пяти вечерах».

Я мысль схватила, но как я это сделаю, еще совсем было не ясно. Ну, думаю, как-то пойму в процессе. Это еще интереснее. А «вдруг»? Играю спектакль. И чем ближе к финалу, тем то, что я «схватила», все дальше и дальше от меня. А что мне говорил режиссер? Подошла к монологу — и ни туда ни сюда, ни то ни се. А! Не получилось того, что предложил он. А получилось смешение того, что делала раньше, с тем, что сейчас, перед спектаклем, было предложено. Ведь это третий акт, финал спектакля. Мы его начали репетировать вообще за три дня до премьеры. Я так нервничала по поводу этого финала.

«Ты его сама прекрасно сделаешь».

Занавес. Полная растерянность.

Ночью анализирую. Этого монолога у Моэма в пьесе не было. Он дописан самим режиссером. Его нужно органично «вписать» в роль. А как? Разве расскажешь о том, что происходит там, в клетках головы, сердца, давления даже… О, сколько в этой роли разных-разных оттенков, интонаций, искренности, лжи, наигрыша… Та интонация, к которой я пришла в финале, была для меня единственной. Может быть, другая актриса пришла бы к другой. Но для меня та интонация была единственным решением.