Отсюда направились, обнажив головы, в зал Воинской Славы.

В центре громадного круга поднималась над каменными плитами пола — словно проросла сквозь них — отлитая из чугуна рука с зажатым в пальцах раструбом светильника. Негасимое пламя Вечного Огня рвалось, расплескиваясь, к шатровому потолку.

Свод его опирался на высокие, облицованные гранитом стены. На стенах, по всей гигантской окружности, теснились, взбегая под потолок, колонки имен — одна подле другой в нескончаемой, гнетуще-нескончаемой последовательности.

Одна подле другой — золотом на темно-вишневом граните. В нескончаемой, сдавливающей сердце последовательности.

Маршал спустился к светильнику, охватил отсюда взглядом золотые имена. Колонки имен.

Колонны Героев, шагнувших со смертного рубежа в бессмертие.

На минуту все они, вчерашние однополчане, представились ему в живом строю — море голов, море штыков, выставленные вперед автоматы, зажатые в кулаках «лимонки»…

— Я — ВИЧ, отзовитесь! — вырвалось у него.

И тотчас под гулким шатром потолка плеснулось тысячеголосое:

— Здра… жел… тов-щ командарм!

Вздрогнул, огляделся.

Сопровождающие не решились последовать за ним к Вечному Огню, стояли с обнажёнными головами поодаль. Адъютант, перехватив взгляд маршала, посунулся навстречу, но маршал сделал упреждающий жест, сам подошел к группе.

— Чилиец Неруда, — сказал он секущимся голосом, — Пабло Неруда назвал Сталинград орденом Мужества на груди Земли. Большой кровью полит этот орден!

А перед тем, как возвратиться на площадь, когда уже покидали зал, приостановился и, обернувшись к Вечному Огню, снова вызвал в воображении тысячеголосый всплеск:

— Здра… жел… тов-щ командарм!

— Прощайте, ребятушки-братушки! — прошептал, выходя на солнце.

Адъютант отделился от группы:

— Вы что-то сказали, товарищ маршал?

— Нет! — вскинулся он, однако тут же поправил себя — выдавил с неожиданно пробившейся наружу печалью — Впрочем, вот что…

И — прервался. Что-то мешало продолжить.

Молчание затянулось.

— Слушаю вас! — напомнил о себе адъютант.

Маршал не отозвался. Замедлив шаг, он в напряженном прищуре ощупывал глазами четко обозначенный прямоугольник площади. Так, будто до этого ни разу не представилось случая вглядеться в его контуры.

Наконец заговорил отрывисто, приглушая почти до шепота неподдающийся бас:

— По-доброму, здесь… с ними… мне лежать. Как считаешь? — И, не дав ответить, попросил: — Поможешь выбрать место?

— Да, но…

— Полко-овник, мы же военные люди… Может, тут вот?

Остановился у поребрика, отделившего одетую в бетон часть площади от живой, засеянной травою полоски земли.

— Что скажешь?

Опять не стал ждать ответа — прошел немного вперед, потом вернулся, постоял в молчании перед зеленым островком.

— Нет, лучшего места, право, не найти, — успокоенно повел рукою, оглядывая, вбирая в себя и купол зала Воинской Славы, и Скорбящую Мать, и женщину с мечом во вскинутой руке на вершине кургана — Здесь все как на ладони, все будет на глазах… Самое то, как сказал бы наш новый друг Петр сын Андреев.

— Вы меня, товарищ маршал? — выступил из-за спины адъютанта водитель.

— А ты как тут?

— Так машину же пригнал. Подумал — может, хотя бы вниз согласитесь со мной?

— Твоя взяла, уговорил.

…В машине адъютант все же решился завести разговор о встревожившем его настроении маршала.

— С чего вдруг вздумалось? — начал он, бодрясь. — Странное какое-то… Какая-то странная…

— Ничего странного, Анатолий Иваныч, — не дал продолжить маршал. — Я реалист и отдаю себе отчет: на курган больше не поднимусь. Не осилить. Так почему было заблаговременно не определиться?

Грустно усмехнулся, добавил:

— Прошу тебя быть, как это делалось в прежние времена, моим душеприказчиком. Не подведи!

Внизу, когда уже порядочно отъехали, попросил водителя остановиться. Выбрался, подстанывая сильнее обычного, наружу и, прикрывшись подрагивающей ладошкой от солнца, долго глядел на вершину кургана, на женщину с мечом во вскинутой руке.

Адъютант сделал водителю знак заглушить мотор, тоже вышел, тихонько занял обычную позицию — слева от маршала, на полшага позади.