Егор усмехнулся.

— Когда ты сказал про Сретенку и про контору, я, грешным делом, подумал, право, ты ли это, — вымолвил Егор. Он хотел возобновления разговора.

— Немцы Остоженку бомбят!.. — вдруг вырвалось у старика. — Остоженку!.. — Он не отнимал ладони от яблоневого ствола, продолжая его гладить. — Я скажу тебе по стариковскому своему разумению. Есть одна сила, способная уберечь нас: тебя и меня…

— Какая?

— Россия… да, да, Россия исконная, дедовская, та, что крушила Наполеона со шведами…

— Погоди, отец, я тебя что-то не разумею, Россия эта с нами.

Но Иоанн точно не слышал сына:

— Рано или поздно, а вы должны будете призвать эту Россию. Призовете — выживете, не призовете — ногами вперед на погост!

Бардин вознегодовал.

— Однако вон как тебя гордыня обуяла… Единственный, так сказать, наследник русской славы военной. По какому праву ты все забрал, нам ничего не оставил? — спросил Бардин оторопевшего отца. — Погоди, не Ксения ли это зовет? — Егор вдруг быстро пошел к дому; ему почудилось, что его окликнула жена. — При случае договорим!

— Ну что ж… договорим! — согласился Иоанн, в голосе сына ему послышался вызов.

Бардин вошел в дом, минуя столовую, ненадолго задержался в комнате сына. (Сережка спал, раскрыв рот, как делал это давно в детстве, когда слушал небылицы дяди Мирона. Дядя и тогда был мастак на небылицы!)

— Ксения, ты звала меня?.. — Он остановился у раскрытой двери.

— Да, Егорушка, входи…

Видно, она проснулась не сейчас. Может быть, ее разбудили Егор с отцом — временами их голоса накалялись заметно. Услышала, но голоса не подала — хотела дослушать. Она была уже в своем кресле перед открытым окном. Заря над горизонтом потускнела, погасла Ходынка, да и Сретенка была не так ярка.

Он подошел к ней, нащупал губами завиток у правого уха, поцеловал. Пахнуло сладковато-удушливым запахом Ксениной кожи, казалось, знакомым от рождения, пряными духами, смешанными с запахом валериановых капель, — зной докатился и сюда, Ксении было худо.

— Как ты?

Она не ответила.

— Ну скажи, как?

— Там… у меня под подушкой.

Бардин дотянулся до подушки, скользнул ладонью. Бумага влажная, сберегшая теплоту рук. Не иначе Ксения держала только что.

Бардин поднес к окну. Казалось, огонь, объявший этот край Москвы, вновь вздуло ветром. Бумага в руках Бардина казалась розовой.

— Повестка… Сережке?

— Да.

Его точно припаяло к окну. Стоял, опершись руками о косяк, стоял не шелохнувшись.

— Что будем делать, Егорушка?

— Что делать?.. Как все…

Кресло под нею застонало.

— Нет, не как все… Нет, нельзя, как все!

— Не знаю.

Она приподнялась в кресле.

— Я знаю!.. Знаю!.. Завтра же утром… прямо с Кузнецкого поезжай к Воскобойникову и кинься в ноги. «Никогда не просил — сейчас прошу…»

Бардин угрюмо смотрел на жену. Зарево незримо потянулось и к ней, сообщило ее лицу жизнь: кожа утратила лиловатость пепла, глаза горели.

— Нет, Ксения.

Она всхлипнула. Ее словно вдавили сильной рукой в воду и не давали поднять голову — наружу выскакивало только это бульканье.

— Ох, не люблю я этого твоего сипа! Если уж хочешь плакать, реви в голос! — не удержался Бардин и, оглянувшись, обнаружил в дверях сына.

— Мама, ты что?

Она увидела сына и дала волю отчаянию — крик, что таился в чахлой груди, вырвался наружу.

— Если ты не пойдешь к Воскобойникову, я сама пойду! — приподнялась она в своем кресле. — На четвереньках поползу.

Бардин засмеялся.

— Ну что ж, с четверенек оно сподручнее… ткнуться в сапоги, ближе к цели!

— Дедушка, дедушка! — воскликнула она, обратившись к двери, за которой должен был быть Иоанн Бардин, но ответа не последовало, значит старик лег. — А ты почему молчишь, Сережа? Проси отца, проси!..

— Мне Воскобойникова не надо, мама, — произнес Сергей едва слышно. — Я как-нибудь без него…

Над Москвой тускнело зарево, тускнело все заметнее — немцы уходили.

Утром, когда собрались к завтраку, Бардин взглянул на жену и поразился ее виду: было в ней нечто торжественное, даже праздничное. Больше обычного напудрена (сухая кожа не удерживала пудры, и она осыпалась на синий бархат воротничка), да и брови были подчернены так сильно, что кожа вдруг стала заметно розовой. То, что произошло ночью, точно рукой сняло — Ксения улыбалась.

— Вот твои любимые сливки, — произнесла она и взглянула на мужа. Глаза ее были радостно-благодарными.

— Пусть дети едят, — сказал Бардин. — Иришка, ешь, это вот специально для переходного возраста…

— Господи, когда он кончится, переходный? — произнесла Ирина, однако молочника не отставила (она была лакомкой).

— И тебе надо есть, — сказал Бардин и потянулся к книге, которую держал сын, однако тот ее не выпустил.

— Сколько помню его, все с этим Марком Твеном, — сказала Ксения и, взглянув на деда, прослезилась. — Как оторвала от груди, вцепился в Твена.